Жена султана
Шрифт:
И имя этому злу — Зидана.
Гарем принадлежит ей: это ее царство, и правит она, внушая ужас. Если это видит кто-то, кроме меня, они молчат. Поют, болтают, пресмыкаются перед нею, собираются, как пчелы вокруг своей королевы, но улей этот рождает не мед, а витриол. Тот, кто осмелится перечить ей, становится ее врагом и, значит, врагом всех здешних женщин. Они издеваются, травят, не замечают; устраивают мерзкие шутки и разносят зловещие слухи; оставляют тебе лишь порченые фрукты и черствый хлеб; плюют в чайные чашки и обливают тебя кипятком в хамаме.
Наверное, мне повезло, что они не отваживаются на большее, хотя я уверена, что все недомогания, постигавшие меня, происходят не от естественных причин, а от собрания трав и порошков, принадлежащих Зидане. Но как я это докажу?
Магия пронизывает эту страну. Она струится под поверхностью всего, как подземная река, коварно бурлит и размывает основы жизни. К ней относятся как к чему-то обыденному: женщины в гареме вечно ублажают демонов, которых зовут джиннами, — оставляют им еду, отваживают при помощи соли, железа и сурьмы. Они верят, что Зидана может переноситься куда угодно в мгновение ока, и Зидана поощряет эту веру. Она похваляется, что умеет превращаться в зверей и птиц, и никто не смеет замышлять ничего против нее, опасаясь, что она подслушивает, обернувшись ящеркой на стене, кошкой, крадущейся мимо, голубем, воркующим неподалеку. Она и в самом деле знает, что творится во всех уголках огромного дворца, но загадки здесь нет: Нус-Нус говорил мне, что у нее повсюду доносчики, и она щедро им платит.
Поэтому я всегда начеку — ради себя самой и особенно ради Момо. Сыновья Зиданы стоят намного выше него в очереди наследников, но это не помешало ей устранять других из одной лишь злобы.
Показываю ли я свои подозрения? Нет, я мило улыбаюсь; желаю всем мира во имя Аллаха. Я смотрю на свои руки, сложенные на коленях, — это руки старухи: худые лапы с выступающими венами. Ногти я отращиваю длинные и острые, на случай, если они окажутся моим единственным оружием. Я читаю, молюсь и присматриваю за Момо зорко, как ястреб. Это не так легко: он резвый малыш, слишком решительный и крупный для своих лет. Он быстро выбрался из пеленок и из колыбели, а потом и из наших покоев. Стоит мне отвернуться на мгновение, как его и след простыл. Не знала, что дети могут так быстро ползать! Иногда мне хочется привязать к нему веревочку, чтобы можно было вытащить его оттуда, куда заведут его проказы. С тех пор как он пошел, а потом и побежал, все стало еще хуже. Он похож на маленького джинна — кажется, он исчезает по желанию. Когда за ним присматривают, он вышагивает, как истинный эмир, гордо неся свое кольцо на цепочке, изучая все вокруг (хотя его и предупреждали самым строгим образом, чтобы он не ел ничего, кроме того, что дам ему я, Нус-Нус или сам султан). Волосы у него потемнели, и теперь он больше нравится Исмаилу, тот зовет его настоящим маленьким марокканцем, несмотря на голубые глаза мальчика. Султан любит зайти в гарем, посадить Момо на плечи и унести.
К величайшей досаде Зиданы, он заваливает Момо подарками: у моего малыша есть самые роскошные одеяния, которые он обожает, — чем ярче, чем больше блеска, тем лучше. Глаз у него сделался, как у сороки: я вечно нахожу у него новые безделушки, а когда спрашиваю, откуда они, он смотрит на меня ясными голубыми глазами и говорит: «Папа дал». Но уже дважды я выясняла, что это неправда. Неделю назад императрица шумно стенала по поводу исчезновения жемчужной подвески, за потерю которой жестоко избила своих служанок. Я нашла ее под одеялами на кровати Момо; и это еще не все. Там обнаружилась и огромная булавка с изумрудной головкой и длинным полым серебряным стержнем, а еще браслет из рыжего стекла и ракушек каури, миниатюрный портрет темноволосой женщины и золотой перстень с печатью императора, такой же, как постоянно носит сам Момо. Но это не его кольцо, кольцо Момо висит у него на шее; а потом я вспоминаю, как вчера Зидана кричала и верещала во дворах гарема, и как Мамасс сказала мне, что императрица потеряла что-то ценное. Я снова накрываю сокровища одеялами. Похоже, у меня растет ловкий воришка.
Когда Нус-Нус заходит в гарем, я отсылаю Мамасс, зову его с собой и молча показываю сокровища Момо.
Он поднимает брови; потом разражается смехом.
— Какой у тебя тут Али-Баба завелся!
— Что мне делать?
— Оставь это мне, — говорит он.
Он увлекает Момо похвалами, но потом восклицает, что одежда мальчика — красные атласные штаны и ярко-голубая рубаха — слишком скучна для истинного эмира и ее нужно украсить. Ребенок тут же убегает и возвращается через минуту, нагруженный своими сокровищами. Одну за другой Нус-Нус выпрашивает у Момо украденные вещи, выясняя, где он их взял, а вместо изъятых сокровищ вручает малышу большой золотой браслет со своей руки. Момо он слишком велик, мальчик долго пытается придумать, как носить браслет: слишком маленький, чтобы надеть на голову, слишком тяжелый, чтобы повесить на цепочку. В конце концов, он решает носить браслет на бедре, где тот выглядит очень странно, и убегает играть во двор, так, чтобы быть у меня на глазах.
— Вот разбойник! — почти с восхищением говорит Нус-Нус.
Он обещает вернуть все вещи законным владельцам: кольцо в самом деле принадлежит Зидану, миниатюра украдена у венецианского посла, когда Момо сидел у отца на руках рядом с итальянцем; хозяйка браслета из раковин каури — одна из женщин в гареме; полая серебряная булавка с изумрудом — собственность любимого евнуха Зиданы, Черного Джона. Нус-Нус берет ее осторожно, касаясь только изумрудной головки.
— Что такое?
Он прикусывает губу, потом со всей возможной изысканностью объясняет, что булавка не только украшает тюрбан Джона, но и служит другой, менее декоративной цели. Нус-Нус не смотрит мне в глаза. Я чувствую, как заливаюсь краской, горячая волна смущения поднимается во мне, как прилив.
После долгого мучительного молчания Нус-Нус прячет краденые сокровища в карманы халата, прощается со мной и уходит. Он такой добрый, и он — верный друг.
Пока Момо спит после обеда, я сажусь за английский Коран, который дала мне жена старого предводителя корсаров, когда я попала в эти земли, чтобы занять мысли чем-то более достойным. Но волею случая я открываю книгу на истории Юсуфа, красивого юноши, которого продали в рабство египетскому придворному по имени Аль-Азиз. Хозяйку дома так поражает красота Юсуфа, что она влюбляется в него и постоянно просит лечь с ней, а однажды, разгневанная его упорным отказом, запирает семь дверей, чтобы он не сбежал, и велит прийти к ней. Они вместе бросаются к двери, Юсуф успевает первым, и хозяйка хватает его за рубаху на спине и рвет ее. И тут мне внезапно вспоминается, как Нус-Нус трудился в лагере в горах без рубахи и кожа его блестела от пота…
Соберись, Элис, сурово говорю я себе. Но книга не помогает: «Она возжелала его со страстью, и он возжелал бы ее, если бы не увидел знамение своего Господа. Он сказал: «Упаси Аллах! Твой муж — мой господин, в доме которого мне хорошо, и я не предам его…»
Я обдумываю тревожащие параллели в этой истории, когда на книгу падает тень. Погруженная в свои мысли, я не заметила, как ко мне пришли. Я вскрикиваю и, слишком поздно, падаю ниц, поскольку передо мной император. Книга падает с моих колен на пол к его ногам, он наклоняется и поднимает ее. Сквозь упавшие на лицо волосы я смотрю вверх и вижу, как он равнодушно разглядывает текст; потом обложку, крутя книгу в руках. В конце концов он велит мне подняться и протягивает мне томик.
— Что это за книга? — тихо спрашивает он.
И я говорю, что это Коран, только переведенный на мой родной язык и изданный в Англии, поскольку, хоть я и старалась изо всех сил выучить арабский, читать мне пока нелегко. Говоря это, я вижу, как темнеет его лицо, становясь сперва багровым, а потом пугающе черным. Но я все не могу остановиться и объясняю, что в Библии рассказывается та же история, но Юсуфа там зовут Иосиф, а Аль-Азиза — Потифар…
— Молчи, женщина! — ревет он, и я не понимаю, что его так разгневало.