Жених моей сестры

Градцева Анастасия

Я искренне считаю, что закрыла для себя эту страницу, но почему-то поздно ночью, услышав шум мотора, я тайком выглядываю в окно и смотрю, как Ярослав целует Лелю около дверей нашего дома.

Мне должно быть все равно. Но почему-то это не так.

***

Всю следующую неделю я почти не вижу Ярослава, но это не значит, что я о нем не вспоминаю. Стоит мне забыться в мыслях и позволить ручке скользить по бумаге так, как ей вздумается, как на полях тетради по английскому появляются наброски его профиля. Мне хочется его рисовать. И одновременно

с этим я его терпеть не могу. Он меня так сильно бесит, что даже слов нет, но мысленно я уже смешиваю краски для того, чтобы передать цвет его глаз.

Промучившись так несколько дней, я наконец сдаюсь. Может, если я все же его нарисую, это перестанет быть такой навязчивой идеей? И хотя я еще не уверена в правильности своего решения, но руки уже достают пастель, и на листе появляются контуры его лица, шеи и плеч. На горле застежка алого плаща, плечи покрыты пластинами доспехов, а на голове шлем, из-под которого выбиваются иссиня-черные пряди волос. Он здесь не похож сам на себя, и только взгляд полностью срисован с реального Ярослава: лед, презрение и властность. Такая, от которой подгибаются коленки, даже если ты сгораешь от ненависти. Это что-то на подсознательном уровне… какие-то первобытные механизмы…

Когда я делаю заключительные штрихи, за окнами уже темно. Я начинала рисовать утром? Или мне кажется? Спину ломит, шея и плечи как каменные, но это первая моя работа, которая мне до безумия нравится.

Вообще-то у меня большая проблема с портретами: они мертвые. Ну это если пользоваться словами Георгия Исаевича. Он все время кричит на меня, что я рисую кукол, а не людей, что в них все идеально, но они не дышат, и что если я этого не понимаю, то я не художник, а маляр. Мне всегда казалось, что он придирается, но вот сейчас я смотрю на свой рисунок и вижу, что он настоящий. В нем есть то самое очарование жизни, которого не было в других моих работах.

Я включаю свет и фотографирую работу, а потом, повинуясь секундному импульсу, отправляю фотографию в общий чат с девочками, с которыми мы подружились еще в художественной школе. Это Таня, которая сейчас работает флористом, и Лия, которая учится где-то в экономическом колледже. Я понимаю, что они вряд ли могут дать профессиональную критику, но мне так по-детски хочется похвастаться своей работой! Тем более что кроме них, мне этот рисунок и правда больше некому показать. Георгий Исаевич вообще никогда не говорит хороших слов и вместо похвалы найдет там тысяча и одну ошибку, а родители… Им все равно. Но я к этому уже привыкла.

Девчонки дружно восхищаются моим рисунком, мне безумно приятно, хотя теперь – увидев его на фотографии – я сама замечаю некоторые недочеты. Стоило сделать более контрастный фон, а еще я плохо прорисовала тень от ресниц, да и вообще было бы лучше нарисовать его в другом ракурсе, и не пастелью, а углем…

Стоп!

Я сжимаю руки так сильно, что ногти впиваются в ладонь. Это навязчивое желание должно было пройти! Пройти!

А не стать еще сильнее…

Я рву

рисунок на части и бросаю в мусорную корзину. Удаляю фотографию и из телефона, и из чата.

Мне надо просто найти другую модель.

И все будет хорошо.

Я потягиваюсь, разминая усталые плечи, а потом слышу звонок-напоминалку на мобильнике, тяжело вздыхаю и иду в гостиную. Без пяти семь – пора ужинать. Если ты дома, то пропускать ужин нельзя ни под каким предлогом, папа будет очень недоволен.

Этим вечером за столом нас только трое, потому что Лели опять нет дома, кажется, они с Ярославом поехали заказывать кольца. Или платье. Или торт. Или голубей. Или черта лысого.

Мне-то какая разница?

За столом у нас не принято молчать, так что родители поддерживают привычную светскую беседу. Мама рассказывает, что купила билеты на премьеру Гончарова и что это должно быть просто событием в театральном мире, папа сообщает, что Ктенопома леопардовая прижилась в новом аквариуме и надо заказать ей побольше живых рыбок для корма.

– Она что, питается другими рыбами? – ужасаюсь я.

– Нюта, ну это же хищник, – с покровительственной улыбкой объясняет папа. А потом вдруг мрачнеет: – Совсем забыл, девочки. У меня для вас новость: Дмитрий уволился.

– В смысле уволился? – переспрашиваю я.

Дмитрий – наш второй шофер. Родители всегда ездят с Борисом, который работает у нас лет десять точно, а Дмитрий обычно возит меня. Вернее, возил. К врачу, в магазин, на занятия живописью… Лена водит машину сама, а я так и не смогла научиться.

– А вот взял и уволился, кто его знает, почему, – пожимает папа плечами. – Я сказал Галине Петровне, чтобы она начинала искать нового, но это дело небыстрое. Пока она все резюме отсмотрит, пока собеседования проведет…

– Ну ладно, – я вздыхаю, – буду пока ездить на такси, ничего страшного.

– Никакого такси, – резко говорит папа. – Даже не думай. Это слишком опасно.

– Пап? – растерянно говорю я. – Но как же я тогда на занятия по живописи буду ездить? У нас тут до города даже транспорт никакой не ходит.

– Пусть этот твой профессор к тебе ездит.

– Он не поедет. Он занимается только у себя дома.

– Значит, не будешь пока заниматься, только и всего, – пожимает плечами папа, который явно не видит в этом проблемы. – Все равно это сплошные глупости, Нюта. Я тебе сто раз об этом говорил.

– Папа! Пожалуйста! Ты же знаешь, как для меня это важно!

Мама тут же бормочет, что ей надо позвонить, и быстрым шагом выходит из гостиной. Она терпеть не может ссоры и крики. И поддержки от нее ждать не стоит.

Я сначала пытаюсь приводить какие-то разумные аргументы, потом просто кричу, а в конце разговора уже бессильно плачу, свернувшись клубочком в кресле. Но папа непреклонен.

Такси – нет. Опасно.

Борис не сможет. У него и так полно работы.

Другого водителя ищем, а пока сиди дома. Мы же говорили тебе: учись водить. Вот твоя сестра…