Женить нельзя помиловать
Шрифт:
Щеки Глори вспыхнули:
— Как вам не стыдно болтать такую ерунду?!
— О-е-ей! Деточка, на пог'оге смег'ти это глупое слово как-то сг'азу забывается! И г'азве я таки не пг'ава? Вы посмотг'ите на него — зыг'кает так, будто я спег'ла заветный г'облог' его покойной бабушки!
Эта тирада окончательно добила Римбольда. Он демонстративно взобрался обратно на Забияку, поерзал, устраиваясь поудобнее, и громко спросил:
— Ну что, мы уже едем?
— Уже нет, — вздохнул я, прикидывая, из чего можно смастерить лубок для бабкиной ноги.
Неприятности Римбольда — и наши заодно — одной только задержкой, увы, не ограничились. После того как я с грехом
Услышав, что ему придется Пругг знает сколько тащиться пешком или самостоятельно править Ветерком, и это все ради того, чтобы поудобнее пристроить капризную лепрехуншу, Римбольд впал в состояние, близкое к амоку. Он вращал очами, топал ногами, свирепо грыз кончики усов и сыпал такими ругательствами, по сравнению с которыми бледнели недавние излияния Штефы. К моему глубокому сожалению, самые соленые фразы звучали на гномийском, который я до сих пор так и не удосужился выучить. А вот Глори, родившаяся и выросшая в граничащем с Княжеством Гройдейле, знала его в совершенстве. Выслушав, не перебивая, она взяла низкорослого сквернослова за шиворот и ласково пообещала, что если он еще раз посмеет в ее присутствии произнести вслух нечто подобное, то в лучшем случае получит по морде. Благоразумно не став уточнять, что последует в худшем, гном кинул на лепрехуншу последний, исполненный беспредельной ненависти взгляд, смачно плюнул и зашагал вперед. Свою сумку он демонстративно пер на плече, ежеминутно вытирая якобы обильный пот и душераздирающе вздыхая. Однако мы не то чтобы игнорировали страдания бородатого, а скорее нам просто было сильно не до них.
Вся беда в том, что бабка Штефа при падении с горы не иначе как повредила кроме ноги еще и голову. Ничем другим я не могу объяснить тот факт, что родившееся и выросшее в этих горах существо заплутает и забудет дорогу к дому. Между тем именно это и произошло. Забравшись фиг знает куда по козлотуровой тропке, несколько раз чуть не сковырнувшись вниз и вконец издергавшись, мы через три часа уперлись в тупик. Нехилая такая стена, верхушка которой теряется где-то высоко. И, как мне кажется, никакой потайной дверки в ней не спрятано, кричи хоть «Мэллон!», хоть «Сезам!», хоть «Откройте именем закона!».
Конечно, при наличии крепкой веревки и пары десятков закаленных стальных костылей я бы мог попытаться покорить эту гору, но у меня не было ни веревки, ни костылей, ни желания это делать по причине отсутствия целесообразности.
Вот какое желание у меня время от времени возникало, так это сгрузить старую каргу вместе с ее хворостом (без последнего бабка наотрез отказывалась ехать, заводя старую песню про «сог'еться, сваг'ить похлебку» и «окочуг'юсь») где-нибудь в тенечке, оставив ей огниво, запасной котелок, одеяло, запас пищи и воды. Но сердце чуяло, что, кроме Римбольда, в этом благом начинании меня никто не поддержит. Впрочем, если бы дело дошло до открытого голосования, Бон, скорее всего, воздержался бы. Окаянная старушонка единственная из всех нас пребывала в отменном расположении духа. Рот ее не закрывался, она вертелась угрем, да еще регулярно тянулась к своей трубке. Парень надсадно кашлял, то и дело протирал слезящиеся глаза и, как следствие, дважды чуть не ушуршал в пропасть. Спасибо умнице Забияке, до морды которого смрадный дым доходил уже в весьма слабой концентрации. Самое же возмутительное,
Если вы думаете, что этим наши злоключения и закончились, то вы жестоко заблуждаетесь. Как я уже говорил, свой разлюбезный хворост старая карга бросить отказалась и настояла на том, чтобы вязанку навьючили на Ветерка. И вот, когда мы возвращались из тупика назад по своим следам, веревка, которой был перевязан хворост, неожиданно лопнула, и он с нежным шуршанием осыпался в пропасть. Штефа исторгла из груди вопль смертельно раненного тигропарда и явно вознамерилась сигануть следом. Бон успел перехватить лепрехуншу за шиворот в самый последний момент, в результате чего чуть сам не ухнул вниз в третий раз. Разумеется, мы остановились. Кое-как уняв дрожь в руках, парень попросил Глори:
— Заткни, пожалуйста, уши.
— Зачем? — не поняла она.
— Не хочу получить по морде.
М-да, я явно недооценивал нашего игрока. Когда Глори выполнила его просьбу, парень набрал в грудь побольше воздуха и выдал. В отличие от Римбольда он не переходил на чужие языки, поэтому я обогатил свой словарь идиоматических выражений сразу тремя роскошными образчиками.
Бабка выслушала тираду, даже не поморщившись, и заявила:
— И нечего так нег'вничать. От этого цвет лица пог'тится.
После этих слов цвет лица парня и впрямь заметно испортился: покраснел от ярости. Штефу спасло от новой порции проклятий только одно: Римбольд бросил на своего извечного оппонента столь откровенно насмешливый взгляд, что Бон лишь скрипнул зубами; мы продолжили спуск.
Наконец, совершенно выбившись из сил, мы оказались практически на том же самом злополучном месте, где встретились с лепрехуншей.
— Как хотите, — заявил Римбольд, вытягиваясь на земле, — а я сегодня больше и шагу не сделаю. И вообще находился на неделю вперед!
Поглядев на небо и поняв, что часа через полтора горы погрузятся во мрак, мы решили сделать привал.
Пока мы с Боном — охающего и тоскливо созерцающего здоровенную мозоль на пятке Римбольда пришлось оставить в покое — собирали по всей округе скудное топливо для костра, Глори также ухитрилась поцапаться со зловредной старухой. Дело в том, что метрах в пятистах от места нашей стоянки журчал меж камнями небольшой родничок. Я его приметил еще по пути сюда. Даже посетовал, помнится, на то, что, когда вечером мы остановимся на привал километров через десять-пятнадцать (наивный простачок!), там наверняка не будет ничего похожего. Так вот, Глори сходила к ручейку и принесла котелок воды для кулеша. Принесла, да и поставила невдалеке от сидящей Штефы, а сама принялась распаковывать сумки. Лепрехуншу же попросила поведать, как ее угораздило так неудачно упасть. Ну бабка и поведала, а в процессе так разошлась, что начала крайне активно жестикулировать. Короче, когда Глори обернулась на звон и плеск, то было уже поздно.
«Ладно», — Глори скрипнула зубами, подняла пустой котелок и отправилась по воду во второй раз. Принесла и поставила так далеко, чтобы Штефа не смогла дотянуться при всем желании. Она и не смогла: закурила свою неизменную трубку, провоняла всю округу, а потом что-то закашлялась и плюнула. Вроде бы и без злого умысла, но как метко! Короче, когда мы с Боном вернулись, мне всучили многострадальный котелок со словами: «Иначе я его ей на уши надену!»
Как оказалось, одной водой подлости бабки Штефы в тот вечер не ограничились. Ей встряло всенепременно поучаствовать в приготовлении кулеша. Произведя инспекцию нашего нехитрого запаса специй, лепрехунша презрительно хмыкнула и извлекла из-под своего тряпья кожаный мешочек с какими-то истолченными корешками.