Женщина на грани нервного срыва
Шрифт:
Дж. К сожалению, это далеко не все.
Я. В смысле?
Дж. Как думаете, почему вы буквально выворачиваетесь наизнанку, чтобы преподнести племяннику суперособенный, тщательно продуманный, с любовью изготовленный подарок? Вам ведь придется две недели круглыми сутками корпеть над вязанием, а именинник, будучи всего двух лет от роду, вряд ли сможет в полной мере оценить результат.
Я. Как это — почему? Потому что я его люблю.
Дж. Неверный
Я. Я люблю вязать, я давно этим не занималась, и мне нравится ставить перед собой цели, для достижения которых приходится потрудиться.
Дж. Боже правый. А я-то думала, мы с вами продвинулись. Конечно, все дело в том, что в прошлом году Кэти подарила Льюису прекрасный альбом ручной работы для фотографий и вырезок. Она явно вложила душу в этот подарок. Льюис и его родители будут бережно хранить его всю жизнь. Все только и говорили про этот альбом, а ваш желтый пластмассовый самосвальчик, купленный второпях, оказался совершенно забыт.
Я. Хм-м, надо же, вылетело из головы.
Дж. Ничего подобного.
Получалось, я не просто покупала шерсть и спицы — я участвовала в напряженном соревновании. Рассчитывала, что в этом году именно я преподнесу Льюису-королю подарок, который приведет окружающих в благоговейный восторг. Я покупала возможность своего триумфа. Протягивая кассиру деньги (разумеется, доктор Дж. не заставила меня передумать), я с удивлением размышляла о том, как терапия может превратить элементарный поход по магазинам в источник откровений о вашем психологическом состоянии.
К началу мая за спиной у меня было около сорока сеансов. Я переживала самое странное приключение в своей жизни. Я не знала, делаю ли успехи. Мне было непонятно, к чему я стремлюсь. До сих пор удалось выяснить лишь одно: я не тот человек, которым себя считала. Беспокоиться я стала меньше, но частенько ощущала, что бреду впотьмах неизвестно куда.
Однажды ясным весенним утром доктор Дж. спросила, как я воспринимаю свою работу.
— То есть? — насторожилась я.
Она не ответила. Видимо, мне предлагалось говорить первое, что взбредет в голову. Она постоянно убеждала меня это делать.
Я сказала, что я добросовестна. Что патологически боюсь напортачить и показаться дурой, поэтому очень внимательна и аккуратна. Меня постоянно гложут сомнения. Отослав статью редактору, я тут же начинаю думать, что она ужасна и ее можно было бы улучшить, если переписать то-то и то-то. Поскольку я работаю дома, мне вечно кажется, что коллеги в офисе смеются над моей писаниной и спрашивают друг друга, как эту неудачницу вообще взяли в газету. Я знаю, что я параноик. И чересчур зациклена на самой себе. Если звонит телефон и на экране — номер начальника, я думаю: «Черт, опять облажалась». В то же время я с неохотой признала, что после начала курса психотерапии мои мучения уменьшились.
— По-моему, этим страдают многие журналисты, — быстро добавила я. Пусть не думает, что я одна такая чокнутая. — Подозреваю, что каждым вторым движет глубинная неуверенность в себе, боязнь оступиться и не оправдать ожидания. А еще среди нас полно тех, кто как ненормальный стремится все контролировать. Например, одна моя коллега ежедневно пробегает три мили. Если вдруг
— Какая разница? — раздалось у меня из-за спины. — Гораздо интересней другое: почему вы готовы тратить свое время и деньги на обсуждение посторонних людей? Это не входит в наши задачи. Рассматривая проблемы и недостатки других, вы уходите от разговора о ваших собственных трудностях. Давайте побеседуем о вас.
«Вот стерва», — пробормотала я неслышно.
И заговорила о наградах в области журналистики. Это лучшее изобретение человечества, с точки зрения тех, кто их получает, — и бесстыдный балаган, замешанный на политиканстве и кумовстве, по мнению тех, кому не повезло. Извиняющимся тоном я призналась, что бывала и с той и с другой стороны. Она спросила, важны ли для меня награды и другие формы признания и оценки.
— Да нет, конечно! — огрызнулась я. Пожалуй, чуточку поспешно и агрессивно.
Воцарилось молчание, и я тут же вспомнила кое-что неприятное.
В прошлом я совершила массу поступков, за которые мне теперь мучительно стыдно. И пожалуй, худший из них — звонок председателю жюри ежегодной Премии шотландской прессы, местного журналистского «Оскара». Вся в слезах, я спросила, почему не попала в список номинантов.
Сами понимаете, председатель комиссии был ошарашен. Однако вежливо объяснил, что к претендентам предъявляются очень высокие требования и жюри сочло, что моя работа недостаточно хороша. Я впала в истерику.
— Недостаточно хороша? — прорыдала я. — Вы сказали «недостаточно хороша»? Неужели все члены жюри решили, что я недостаточно хороша? Может, хоть кто-то рискнул признать, что я почти дотягиваю до нужного уровня? Что у меня есть потенциал и когда-нибудь я войду в число избранных — если постараюсь?
Он явно потерял дар речи. А я заявила, что почти год занималась темой малолетних беженцев, которых незаконно держат в заключении. Градус безумия и отчаяния нарастал с каждым словом. Я воскликнула, что, пока жюри Премии меня не отвергло, я считала эту работу своим главным журналистским достижением и ужасно ею гордилась.
— Но это же самое главное. Только это и важно, — сказал он и повесил трубку.
— Возможно, он сказал это, чтобы от меня избавиться. А возможно, он ходил на психотерапию и действительно так считал. Ха-ха.
Доктор Дж. шутку не оценила. А если и оценила, то оставила свое мнение при себе.
Опять наступила тишина. Я вспомнила, как хлопотала о судьбе одной семьи, которая искала в Британии убежища. Это была мать с четырьмя детьми — хорошенькими и умненькими, как на подбор. Даже сейчас, спустя пять лет, я с ними переписываюсь. Они томились в центре приема беженцев в здании бывшей тюрьмы больше года. Я чуть не свихнулась на этой почве. Собирала деньги им на рождественские подарки, ездила к ним в гости, когда их депортировали. Я даже наводила справки об усыновлении. И вот, лежа на кушетке психоаналитика, глядя, как солнечные зайчики скачут по полу и стенам, я задавала себя очень неприятные вопросы. Зачем я тогда все это делала? О ком я плакала? Кого я пыталась спасти? Их — или себя?