Женщина на грани нервного срыва
Шрифт:
Редко в жизни мне бывало так неудобно, как во время посиделок в пабе, когда Кэти начинала выступать во весь голос.
— А я скажу, почему тебе так хреново! Ты отказываешься признать, что, возможно, никогда не встретишь своего суженого и не родишь ребенка! Женщинам вроде тебя вообще когда-нибудь приходит в голову, что, может быть, вы вовсе не хотите иметь детей? Общество принуждает тебя думать, что ты этого хочешь. А если ты пытаешься воспользоваться своим правом выбора, тебя клеймят как эгоистку, позор рода людского — это в лучшем случае, а в худшем — как человека второго сорта. Вот что я имею в виду, когда говорю, что мы — современные суфражистки.
Кэти на самом деле в это верила. Услышав впервые эту гневную речь, я почувствовала, что обязана как-то ей возразить, хотя обычно всеми силами стараюсь избегать споров.
— Да
Глаза у нее вспыхнули.
— Что мы делаем? — повторила она презрительным тоном. — Мы говорим: «Нет, женщин не будут запугивать, им не будут капать на мозги, их не будут принуждать к тому, чего они сами не желают». Мы посылаем подальше политиков, которые мечтают превратить нас в бессловесное стадо и жалкими подачками поощряют тех, кто вступает в брак. Мы посылаем подальше тех, кто называет женщин эгоистками, потому что они делают карьеру, вместо того чтобы рожать детей. Разве кто-то назовет мужчину эгоистом просто за то, что у него есть работа? Да чего они вообще хотят? Чтобы мы сидели на пособии, пока не явится прекрасный принц и не обрюхатит нас? Это, мать вашу, сексизм, оскорбительный сексизм! Поэтому мы говорим «нет» всем, кто пытается учить нас жить. Мы боремся за общество, в котором женщина делает разумный, осознанный выбор между материнством и бездетностью, браком и одиночеством, а окружающие одинаково уважают и то и другое. Вот что мы делаем. Мы боремся за то, чтобы женщину считали равной мужчине.
— Ага, ясно, — промямлила я.
Обычно я старалась избегать подобных дискуссий с Кэти, если только мы не находились в очень шумном баре или где-нибудь в деревенской глуши. Я боялась, что кто-нибудь нас услышит и решит, что мы чокнутые. А слышали нас практически все. Я не знала других людей, обладавших столь же мощными голосовыми связками и столь же откровенно презиравших мнение окружающих. Лично я предпочитала делать вид, что мои биологические часы вообще не тикают. Даже думать про свой внутренний таймер, а уж тем более говорить о нем — признак неудачницы. Это мгновенно отпугивает людей. Поэтому всякий раз, когда мы затрагивали этот вопрос, я обычно полушепотом говорила Кэти: «Честное слово, меня это совершенно не беспокоит».
Но недавно, когда эта тема снова всплыла, моя подруга проорала:
— Так какого же хрена ты в прошлом году просканировала свои яичники, чтобы узнать, когда истекает твой срок годности?!
В нашу сторону повернулось с полдюжины голов, и я услышала мягкий хлюпающий звук льющегося на пол пива.
Ох, надо же, совсем забыла.
— Это было нужно для статьи! — прокричала я в сторону бара.
Вот что мне нравилось в профессии журналиста. Под благородным предлогом «журналистского расследования» можно исполнять свои самые безумные прихоти. Помню, как-то стало известно, что в Лондоне открылось несколько элитных свингер-клубов. Я ворвалась в кабинет главреда и заявила, что мечтаю разоблачить подобного рода заведения и поведать стране о том, что в них происходит. Разумеется, я просто хотела удовлетворить собственное любопытство, но так, чтобы потом не было стыдно. Начальник с радостью дал «добро», но некоторые знакомые пришли в ужас. Кто-то с видом крайнего отвращения скривился: мол, в таких клубах все джакузи заняты толстяками средних лет. А добила меня история Рэчел. Подруга подруги ее подруги пошла в свингерский клуб в Шеффилде и встретила там собственных папу и маму. Возможно, это просто популярная байка, но мой лихорадочный интерес тут же улетучился. У меня даже голова закружилась. Я была уверена, что мои родители никогда не посещали подобные места и не намерены этого делать. Но одна только мысль о возможности такого поворота заставила меня тут же отказаться от своей авантюры под каким-то малоубедительным предлогом.
Что ж, в свингер-клуб я не попала, но зато просканировала свои яичники — на благо всего человечества. Это было примерно через год после рождения Льюиса.
Однажды я небрежно спросила маму, в каком возрасте у нее наступил климакс, и она столь же небрежно ответила: «В тридцать девять лет». Мне будто с размаху врезали по яичникам. Тридцать девять лет! Подобно большинству женщин на четвертом десятке, я представляла себе климакс как неприятную, но неизбежную трансформацию, которая постигает пожилых леди с седыми волосами и варикозом. По словам экспертов, средний возраст менопаузы — пятьдесят один год, но, когда тебе немного за тридцать, кажется, что до этой цифры еще полжизни. Мне и в страшном сне не могло присниться, что я рискую потерять способность к деторождению до того, как встречу мужчину своей мечты, выйду за него замуж и произведу на свет троих, а лучше
Я задалась вопросом, передается ли ранний климакс по наследству, и, конечно, решила, что передается. Главное было — не паниковать. Для начала я сделала то, что делают все образованные взрослые люди перед лицом неприятной правды, — налила себе огромный бокал вина. Но долго игнорировать проблему не получилось. Едва слышное внутреннее «тик-так», которое неизменно сопровождало меня с тех пор, как я начала играть в «дочки-матери», то есть лет с пяти, переросло в оглушительный трезвон будильника. Я стала прикидывать, какие у меня есть варианты. Набрала в поисковике слова «одинокая женщина» и «усыновление». Оказалось, таких, как я, много. Но я тут же наткнулась на предупреждение: «Если вы хотите усыновить ребенка, чтобы спастись от одиночества, чтобы у вас была компания или потому что так делают знаменитости, — притормозите». Я притормозила. Может, попросить кого-нибудь из приятелей пожертвовать мне немного спермы? Или напиться и отдаться первому встречному, который покажется более-менее приличным человеком? Или попытаться наладить отношения со своим бывшим? Из него точно получился бы прекрасный отец. Или заморозить свои яйцеклетки?
Затем мне пришла в голову еще одна мысль — чуть более здравая. В прошлом году двое шотландских ученых обнародовали гипотезу, согласно которой время наступления менопаузы, возможно, связано с объемом яичников. Разумеется, в средствах массовой информации по всему миру тут же разгорелись ожесточенные споры о том, стоит ли давать «эгоистичным карьеристкам» доступ к первому в мире достоверному «тесту на климакс». В приступе отчаяния я связалась с этими исследователями и стала чуть ли не на коленях умолять их взять меня в подопытные кролики. Как и следовало ожидать, поначалу от меня отмахнулись. Ученые уже отвергли несколько сот подобных запросов, поскольку они просто выдвинули предположение и им предстояло еще раздобыть деньги для проведения долгосрочного крупномасштабного исследования.
Я пообещала, что особо подчеркну в статье этот момент. Я заверила их, что не буду воспринимать результат как истину в последней инстанции и не подам на них в суд, даже если они промахнутся лет на десять. Через несколько недель я сидела в цветастом больничном балахоне, ожидая трехмерного сканирования своих яичников. А еще через несколько недель написала статью как первая в мире женщина, прошедшая этот скандальный новый тест. Мне предсказали наступление климакса в районе пятидесяти одного года — нормальное среднее значение. Никогда в жизни я так не радовалась тому, что я самая обыкновенная. Ну или по крайней мере, у меня обыкновенные яичники.
— Я бы на твоем месте от стыда умерла, вспоминая эту историю, а особенно статью, которую ты накропала. Говорю с точки зрения психолога, — заявила Кэти, когда притихший было народ в баре снова разговорился.
— Согласна, мне немного не по себе. Но от стыда еще никто не умирал.
Я где-то вычитала эту фразу и была готова под ней подписаться. Мне тысячу раз хотелось от стыда провалиться сквозь землю — и тем не менее я до сих пор была жива.
Была середина июня. Уже почти две недели я не брала в рот спиртного. Конфуз с Кристианом остался далеко позади. Я искренне наслаждалась тем, что вновь полностью контролирую свою жизнь, и снисходительно поглядывала на слабовольных неудачников, которым необходима выпивка, чтобы хорошо провести время. С того вечера, когда я, пьяная, пыталась залучить Кристиана к себе домой, мы с ним не общались. Я постаралась подвести жирную черту под своим злополучным романом. Много месяцев я донимала Эмили, требуя рассказывать мне все, что говорят про Кристиана ее коллеги, — годилась любая мелочь. Теперь же я попросила ее вообще не затрагивать при мне эту тему, даже если случится нечто из ряда вон. Моя внутренняя доктор Дж., неодобрительно прищелкнув языком, заявила, что я отгораживаюсь от неприятных переживаний и бросаюсь из одной крайности в другую, — но мне было наплевать. Я по-прежнему думала о нем день и ночь, но больше не вынашивала планы написать разоблачительное письмо его жене или вторгнуться в его жизнь каким-либо иным способом.
Первый «трезвый» выход в свет дался мне гораздо легче, чем я предполагала. Я никому ничего не сказала, и никто ничего не заметил. Весь вечер я разгуливала с бокалом шампанского, наполненным на три четверти, и время от времени, подавляя желание хлопнуть содержимое залпом, делала вид, что пригубливаю. В другой раз, на ужине с друзьями, было труднее. Вечеринка мало походила на типично шотландскую: пили умеренно, под хорошую закуску. Кто-то сказал, что я настоящий герой — дескать, воздержание требует сверхчеловеческих усилий. Во мне еще больше разыгралась мания величия.