Женщина с глазами кошки
Шрифт:
— Гарольд…
Я хочу, чтобы ты знал: я все помнила. И наши поцелуи на холодном Бруклинском мосту, и нашу первую ночь — здесь, в этом доме, и все другие ночи, когда ты с ума сходил от любви, и… Да, помнила. Но что теперь толковать? Я должна была сказать тебе эти слова полчаса назад, когда мы с тобой стояли у окна. Но не сказала. А продолжала наказывать тебя, потому что когда-то ты причинил мне боль. Теперь уж ничего не исправишь, и я просто сижу рядом, понимая, что все снова пошло прахом, мир рухнул, и жизнь начнет отрастать иначе. Только в
Кто-то садится рядом и что-то говорит. А, Бартон… Я не слушаю ее — не хочу слушать. Я умею вот так — не слышать сказанного. И меньше всего хочу сейчас видеть и слышать Керстин Бартон.
— Тори!
Это Эд. Он поднимает меня с пола и несет куда-то, я вижу каких-то людей, которые наполнили мой дом. Луис ведет тетю Розу, испуганную и заплаканную, а я отчего-то совсем ничего не слышу. Словно смотрю немое кино. Весь мир превратился в немое кино, только мне больно его смотреть. И в вертолет мы все влезли абсолютно зря.
14
Комната большая, светлая, залита солнцем. Белые стены, белый потолок, белая мебель, белые занавески, белое шелковое белье — моя рука кажется совсем черной на фоне этой белизны. С белым был бы здесь явный перебор, если бы не большая золотистая ваза на полу с какими-то желтыми цветами. И если бы не он. Лежит около подушки и смотрит на меня глазами цвета меди с черными бездонными зрачками. Шелковистые черные усики, даже на вид бархатная шерсть, милый, слегка приплюснутый носик… Никогда не видела британских котов черного цвета.
Я не знаю, где нахожусь и как сюда попала. За окном океан, и мне бы надо встать и пойти посмотреть, куда я снова влипла, но мое тело отчего-то как ватное, а перед глазами ползут черные пятна.
— Ну, чего молчишь? Говори, что за дворец такой?
Британец щурится с высокомерным видом, потом поднимается и потягивается, выгнув спинку. Моя рука сама тянется погладить его, а он совершенно не против. Ну все, хорошего понемножку…
Я буквально сползаю с кровати. Меня шатает в разные стороны, кружится голова, и хочется пить, а графин с водой стоит на столике у двери. Я, конечно, доберусь до него — если придержусь за спинку кровати, потом за стенку. Но графин такой тяжелый, что я едва не плачу от отчаяния: не могу напиться, потому что нет сил налить себе воды! Да что ж такое, черт подери!
Я осторожно открываю дверь и выглядываю в коридор. Сзади раздается тяжелый мягкий звук — это кот спрыгнул на пол. Коридор тоже белый. Мне никогда не нравилась мода на белые стены, но сейчас их цвет тревожит меня меньше всего: я в незнакомом доме, в чужой рубашке и, похоже, снова влипла в неприятности. Коридор длинный, но вот есть кресло около одной из дверей, и я могу отдохнуть.
Что-то тяжелое и теплое прыгает мне на колени — а, это ты, черненький? Боже ж мой, а где Эд и Луис? И тетя Роза? И Гарольд?
Воспоминания враз вымели из моей головы сонную тьму, а в груди проснулась боль. Гарольд знал, что делал. Понял, что пуля летит в цель, — и согласился умереть вместо меня. Почему? Потому что любил? А я способна на такое? Не знаю. Возможно, до той минуты и он тоже не знал.
Кот возится у меня на коленях, сворачивается клубком. Так уютно умеют укладываться только кошки, и больше никто на свете: уляжется на колени теплый мягкий зверек, заурчит, и чувствуешь себя, как дома.
Последнее, что помню, — Эд несет меня к вертолету. Теперь — этот дом.
— Она проспит еще несколько часов, — звучит невдалеке откуда-то голос, который я знаю. — Просто нервный срыв. Похоже, мисс Величко уже много лет живет в постоянном стрессе. Когда ей удавалось в последний раз нормально отдыхать?
— Не знаю… Наверное, еще в детстве, до приезда в Штаты…
У тети Розы такой виноватый тон. Кто смеет делать ее несчастной?
— Ну так чего же вы хотели?
— Уолтер, но нам нужно…
— Керстин, я все понимаю, но человеческий организм особая система, все люди устроены одинаково, никто не сделан из железа. Просто последнее перышко сломало спину верблюда, как говорится в Писании. Все наладится со временем.
— Сколько?
— Месяц, может, чуть больше. Она истощена до крайности, и точнее вам даже сам Господь не скажет. Нужно время и хорошее питание. Никаких стрессов и побольше сна.
— Значит, допрашивать ее нельзя? — вплетается в разговор другой голос, мужской.
— Допроса третьей степени она не выдержит.
— Не паясничай, Уолтер!
— У меня есть преимущество: я врач. Все вы когда-нибудь окажетесь в моих руках. Если же хотите знать мое мнение на сей счет, извольте: эту женщину вообще не стоит допрашивать. Или она сама скажет то, что вы хотите знать, или не скажет ничего.
— Отличная перспектива!
— Шеф, вы спросили — я ответил. А сейчас мне пора. Загляну к пациентке, и в путь.
— Да, я понимаю. Спасибо, Уолтер.
— Нет, подождите! — Голос мне знаком, очень знаком. — Рон, это что, все, что вы можете сделать? Если эта девица что-то знает, мне она нужна. Ею займутся мои люди, которые вытрясут из нее…
— Не самая лучшая ваша идея, Билл.
— Вы собираетесь что-то сделать с моим ребенком? — Роза, похоже, сейчас сильно на взводе. — Сенатор, вы хоть понимаете, что Тори — пострадавшая сторона в ваших играх?
— Национальная безопасность страны…
— Мне плевать на безопасность страны. Но если вы или ваши люди посмеют прикоснуться к моей девочке, вы сильно об этом пожалеете, сенатор Мастерс.
Ну, так и есть, в разговоре участвуют сам Билл Мастерс. Вот это номер! И тетя Роза отчитывает его как мальчишку. Да, моя любимая тетя умеет говорить так, что никто слова не вставит. Правда, для этого должны быть веские причины, и сейчас они у нее есть.
— Но, мадам, интересы…
— Сенатор, скоро выборы. Я могу вам устроить много сюрпризов, если вы посмеете…