Женщина в гриме
Шрифт:
– Вы видели, какой она вдруг стала красивой? – спросил Андреа, внезапно обретая серьезность. – Вы видели эти глаза, слышали этот голос?.. Вот это да… Какая женщина! Вы видели, как ей на глазах у нас стало двадцать лет?..
– Послушайте-ка, старина, да вы влюбились… – проговорил Жюльен безо всякой задней мысли. – У вас что, есть виды на нашу национальную, прошу прощения, интернациональную Диву? Знаете, если верить слухам, такая победа не принадлежит к числу невозможных.
– Как так?
Андреа больше не смеялся. Удивленный Жюльен поглядел на него в упор. У него еще не выработалось точного представления об этом мальчишке. Поначалу из-за Чарли он принял его за педераста, но Андреа явно таковым не был; он было принял его за жиголо, но и в этом он уже не был уверен. С другой стороны, Жюльену представлялось отвратительным задать классический вопрос: «А что
– Я хотел сказать, – пояснил он, – что интимная жизнь Дориаччи весьма сумбурна, причем это общеизвестно, и что я тысячу раз видел Дориа на фотографиях в обществе сопляков, физические данные которых значительно хуже ваших. Вот и все, старина, что мне хотелось сказать…
– О звездах говорят все, что угодно, – с жаром проговорил Адреа. – Я полагаю, что у этой женщины абсолютный вкус. И я вовсе не полагаю, месье Пейра, что Дориаччи – женщина легкодоступная.
– И это тоже общеизвестно, – заявил Жюльен и тут же перевел разговор на другую тему: – Общеизвестно и то, что с нею очень, очень трудно жить. Спросите как-нибудь у месье Кройце, что он по этому поводу думает. Эта кислая капуста еще ляжет тяжелым грузом на наш круиз.
– А-а! Кислая капуста от Захера! – проговорил Андреа, и оба вновь расхохотались.
Но Жюльен остался заинтригованным.
Судно сбавило ход, и вот уже стали отчетливо видны огни Портофино. Это был первый порт захода согласно программе круиза, и Гансу-Гельмуту Кройце предстояло открыть кампанию исполнением Дебюсси. Трое матросов в белом отправились вытаскивать на палубу огромный «Стейнвей», тот самый «Стейнвей», который до поры до времени хранился в баре под тремя чехлами и белой скатертью. Все это нужно было снять, а затем надеть на ножки цепи, чтобы его уравновесить. Видно было, как во мраке сверкает темное дерево рояля и прорисовывается его масса, и вот на мгновение в толпе воцарилась торжественная тишина, когда матросы удалились, унося чехлы, и началась проверка освещения. Оно состояло из четырех прожекторов, низвергающихся с высоты ослепительно-белым светом, прорисовывающих прямоугольную, мертвенную дорожку, что-то вроде театрального ринга, посреди которого инструмент в цепях превращался в аллегорию: приземистый, как бык, и сверкающий, как акула, подобный зверь, с ненавистью ожидающий своего укротителя, своего тореро, своего музыканта или своего убийцу. Его сверкающие белые зубы, казалось, вот-вот схватят человека за руку, с рычанием затянут его в обширную утробу, откуда его крики будут долго звучать, прежде чем угаснут. При этом освещении рояль приобретал нечто романтическое, трагическое и брутальное, не сочетающееся со Средиземным морем. Море же предлагало выстраданный, чувственный романтизм, нежность без покровов и без сострадания. Оно обнимало «Нарцисс» за бедра, ласкало его и нападало на него при помощи влажных, горячих волн, настойчивых и упорных, стремящихся наклонить хотя бы на миллиметр, заставить застонать от удовольствия весь его корпус водоизмещением двадцать тысяч тонн. А судно заставит поскрипывать только что брошенный якорь, уже впившийся в морское дно, там, внизу, и ему будут неприятны эти железные путы, мешающие вытянуться, разбежаться, отдаться во власть сладострастных ночных вод, вод, притворно зябких и пенистых у самой кромки земли, но непостижимых и бездонных в отдалении, где «Нарцисс», в данный момент обездвиженный и посаженный на якорную цепь, с трудом отказывался от возможности раствориться в пространстве.
Пассажиры первого класса поднимались на палубу класса люкс, приобретая тем самым тот же высокий статус, что и ее законные обладатели, и немедленно начинали им жаловаться на ужасный недостаток времени, снова не позволивший им переменить свой статус, как бы им этого ни хотелось. Это, впрочем, был единственный унизительный момент для всех этих счастливых меломанов, которые, напротив, на протяжении всего истекшего года хвастались предстоящим круизом. Жюльен, на которого покусилась одна назойливая пара, решившая, будто с ним уже знакома, обратился в бегство. Он переступил через многочисленные кабели, взобрался на галерейку, сооруженную вокруг рояля меж стульев и кресел, и вышел из освещенной зоны. Свет горел лишь вдоль прохода, ведущего к коридорам между каютами, и, миновав его, Жюльен очутился у открытой двери погруженного в темноту бара. Он увидел огонек сигареты и через несколько секунд различил Клариссу Летюийе, сидящую в одиночестве за дальним столиком.
– Прошу прощения, – проговорил он, делая шаг в темноту, – я вас поначалу не разглядел! Я искал тихое местечко, нечто вроде площадки отдыха на автострадах. Там, снаружи, шум и гам: скоро начнется концерт… Но может быть, мне лучше уйти?
Он говорил отрывисто, ощущая какую-то странную робость. В темноте Кларисса Летюийе перестала быть клоуном и превратилась в женщину, желанную добычу. Наконец она произнесла:
– Садитесь где хотите. Бар все равно закрыт для посетителей.
Возможно, причиной тому была темнота, но в голосе ее отсутствовал даже намек на искусственность; он не был ни настороженным, ни наивным, ни четким, ни усталым, ни юным, ни женственным, ни каким бы то ни было. Это был голос совершенно естественный, без жеманства, как электрический провод без изоляции, и, возможно, не менее опасный. Жюльен нащупал стул.
– А вы на концерт не пойдете?
– Пойду, только попозже.
Они разговаривали шепотом без всякой к тому причины. Этот бар был особым миром, где все пугало и радовало одновременно: составленные вместе кресла, столики неправильной формы, а там, в отдалении – ярко освещенная, возбужденная толпа, которая уже давно авансом готовилась аплодировать Кройце.
– Вы любите Дебюсси?
– В общем-то, да, – проговорил тот же самый голос, на этот раз испуганно.
Она боится, подумал Жюльен, что их тут застанут одних, в этом заведении, «закрытом для посетителей», как она уже предупредила, но, несмотря на всю отзывчивость натуры, он совершенно не испытывал желания уйти. Напротив, ему хотелось, ему бы очень хотелось, чтобы сюда заявился Эрик Летюийе, застал бы их тут за ничегонеделанием и повел бы себя как-нибудь гнусно – пусть даже слегка, – и тогда Жюльен обрел бы моральное право врезать ему по морде. Этот тип был ему противен, и Жюльен вдруг с удивлением осознал, что прямо-таки не может его выносить. Он не сможет провести неделю на этом судне бок о бок с ним, не наговорив ему гадостей или не услышав их от него – неважно, лишь бы иметь повод хотя бы раз с чистой совестью заехать ему в рожу. Это желание подраться оказалось настолько отчетливым, что ему вдруг отчаянно, до дрожи, захотелось выпить.
– В этом баре не найдется хоть одной бутылки? – громко спросил он.
– Нет, – безнадежно ответила Кларисса. – Нет, все закрыто на ключ. Я тут как следует полазила, вы же понимаете…
Это «вы же понимаете» означало: «Вы прекрасно понимаете, что я, Кларисса, – алкоголичка!.. Вы ведь в курсе? Я как следует облазила все в поисках выпивки…»
Но Жюльена это не остановило.
– Надо попробовать, может быть, хоть один замок меня послушается, – заявил он, спотыкаясь о какую-то мебель.
Затем он прошел за стойку и обнаружил, что там ничего не видно.
– У вас есть зажигалка? – поинтересовался он.
Она мигом взобралась на ближайший табурет, сжимая в руке зажигалку. Замки оказались детской игрушкой, и Жюльен, орудуя своим бойскаутским ножичком, быстро справился с ними. Он открыл первый попавшийся шкафчик и повернулся к Клариссе. При свете зажигалки она со своим макияжем напоминала паяца. Жюльен едва не попросил ее хотя бы на миг снять маску, но вовремя спохватился.
– Чего бы вам хотелось? Тут, похоже, есть все: портвейн, виски, джин… Что до меня, то я налью себе виски.
– Мне тоже, – проговорила она.
Голос ее окреп. Возможно, благодаря неожиданной перспективе заполучить виски, подумал Жюльен и развеселился. Определенно, на борту «Нарцисса» он играет роль демона-искусителя… Он собирается за картами обобрать до нитки какого-нибудь меломана, надуть любителя живописи и споить алкоголичку.
Как обычно, когда ему приходилось играть роль негодяя, Жюльен радостно оживился. В основе его характера лежала доброта, и, возможно, поэтому, сколь бы циничными ни были роли, которые он с успехом разыгрывал, они никогда не представлялись ему частью реальной жизни, но лишь составной частью некоего огромного художественного произведения, современной литературной серии, написанной англосаксонским юмористом и называющейся «Жизнь и приключения Жюльена Пейра». Он налил две рюмки до половины и одну из них подал Клариссе. Та вернулась за свой столик, а он намеренно уселся поближе к ней. Они церемонно чокнулись и выпили. Напиток оказался едким и крепким и встал комом в горле. Жюльен слегка прокашлялся и заметил, что Кларисса и бровью не повела. По телу разлилось тепло, стало очень легко, и Жюльен убедился в том, что решение взломать замок было правильным.