Женщина в гриме
Шрифт:
– Мне уже никто ничего не сделает – увы! Я больше не могу, – терпеливо возразила Дориаччи. В этот вечер она выглядела великолепно – в черном декольтированном платье, которое делало ее изящнее и открывало гладкие белые плечи, что придавало ей романтический облик, несмотря на всю ее полноту и переполняющую ее жизненную силу. – Я уже в таком возрасте, когда не можешь жить без оглядки. Когда чувства подчиняются воле, и обратного пути тут нет. Это старость, Андреа. Представьте себе: не любить того, кого можешь любить, и не желать того, кем ты можешь обладать. Это называется мудрость. Клянусь вам, это отвратительно, но это так. Я обладаю здравым смыслом и при этом цинична. Вы обладаете здравым умом, но при этом вы восторженны. Вы можете себе позволить расплачиваться за великие страсти, даже за несчастные, поскольку у вас все впереди, вы
Изумленный Андреа слушал ее рассуждения в отчаянии, но одновременно и с восхищением и даже благодарностью, ибо впервые она развивала перед ним свою мысль логично и последовательно. Прежде она ограничивалась тем, что немногими отрывочными фразами или отдельными словами обозначала причудливую канву собственных размышлений. Сегодня она изменила своим привычкам, но, как оказалось, лишь для того, чтобы объяснить ему, что она его не любит и что она не может его любить…
– Но если вы не можете меня любить, – простодушно воскликнул он, – не любите! В конце концов, я смогу надеяться, и я вас не покину. Меня не надо будет обхаживать, поскольку я не буду опасен. Обращайтесь со мной как с презренным жиголо, если вам так приятнее, мне все равно, что обо мне подумают… Мне наплевать на то, что обо мне подумают, лишь бы видеть вас… Более того, я достал денег и могу теперь сопровождать вас в Нью-Йорке, – продолжал он фатоватым тоном, фатоватым и в то же время испуганным.
– Чтобы я жила с вами, не любя вас?.. Мысль стоящая! Но вы слишком скромны, мой дорогой Андреа, в этом-то и таится опасность.
– Вы хотите сказать, что могли бы меня полюбить по-настоящему? – спросил Андреа, и лицо его осветилось, на нем появилось выражение удивленной гордости.
Дориаччи задумалась и даже, пожалуй, встревожилась.
– Да, я, конечно, могла бы. А пока что мне хотелось бы дать один очень хороший парижский адрес, дорогой Андреа, чтобы избежать драмы, а для меня это драма. Графиня Мария делла Мареа живет в Париже уже десять лет. Она очаровательна, богаче меня и моложе, и она с ума сходит по блондинам с голубыми глазами, таким, как вы. Она только что бросила любовника-шведа, эдакого чересчур корыстного мальчугана… слишком уж он явно это показывал. Она женщина веселая, у нее много друзей, ваша карьера в Париже будет обеспечена… Не надо грустить и делать вид, будто это вас шокирует, умоляю; ведь вы сами мне рассказывали о вашем воспитании и ваших амбициях…
И тут-то она увидела Андреа по-настоящему: окаменевшее лицо, почти уродливое из-за исказившего его отчаяния, оставившего на нем складки, морщины, искривившего губы, безобразно изменившего линию щек и подбородка. Он вышел, а Дориаччи погрузилась в размышления о том, что Андреа не должен быть последним, кто останется в ее памяти. Она бы, пожалуй, хотела этого, призналась она своему отражению в зеркале, глядя на него с расстояния трех метров. Но она пожелала себе этого в гораздо меньшей степени, как только подошла поближе и увидела в зеркале пятна, морщины, мешки под глазами – наглядное подтверждение ее сегодняшних речей.
В конце концов пассажиры, поначалу просто удивленные, почувствовали себя обиженными, из обиженных оскорбленными, а оскорбившись, вознегодовали. Тем не менее дверь каюты Дориаччи оставалась закрытой, запертой изнутри на задвижку, ибо там решались проблемы чувств, в частности, проблемы Андреа. И, несмотря на все свое влечение к молодому человеку, Чарли не почувствовал ревности, увидев, как тот выходит из проклятой каюты, с лицом, искаженным от бешенства, с опущенной головой, оглушенный горем, оставив за собой полуоткрытую дверь. Чарли пропустил его и в очередной раз постучал в дверь – более деликатно, чем намеревался. Пять раз он уходил, и возвращался, и стучал по-прежнему слабо, несмотря на просьбы и распоряжения, полученные им на палубе. Чарли прекрасно знал, что произойдет: Дориаччи все равно появится на сцене, слегка поломается и одарит пассажиров ослепительными улыбками признательности за долготерпение. Она преспокойно споет, а ему, Чарли, станет стыдно за то, что он пять раз подряд пытался лишить чудесную Дориаччи необходимого ей отдыха. Тем не менее он выжидал у дверного проема. Наконец Дориаччи показалась на пороге; ее лицо выражало гнев и даже бешенство. Она прошла мимо Чарли, не говоря ни слова, не оглянувшись (и уж тем более не извинившись), и проследовала на сцену, как идут на битву. И лишь пройдя почти весь путь до сцены, она, не оборачиваясь к Чарли, а просто чуть откинув голову, бросила ему: «Вы действительно настаиваете, чтобы я пела перед этими кретинами?» (она употребила другое слово, гораздо более крепкое) – и поднялась на сцену, не дожидаясь ответа.
К моменту ее появления публика достигла стадии беспокойного возбуждения. По рядам прошелестел шепоток. Ольга Ламуру со смущенным видом начала аплодировать, тем самым подавая пример отдельным нетерпеливым личностям, пример, которому Симон следовать отказался. «Скоро он мне за это заплатит», – подумала она, откровенно позевывая и в энный раз поглядывая на свои часики. Однако она тотчас же приняла вдумчивый вид, едва только увидела прибывшего «в порядке эстафеты», как выразилась про себя, посланца опаздывающей, Андреа, Андреа такого бледного, прямо-таки позеленевшего, каким он ни разу не был до этого. Андреа, который позволил себе рухнуть в кресло рядом с четой Летюийе, ближе к Клариссе. Ольга заметила, как та, встревоженная, наклонилась к нему, что-то ему сказала и взяла его руку в свои.
– А я-то была уверена, – заявила Ольга Симону, – что это Жюльен Пейра пришелся по сердцу вашей подруге Клариссе…
– Но это и есть Жюльен Пейра, – проговорил Симон, провожая взглядом взгляд Ольги. – А! – сообразил он. – Андреа просто нуждается в утешении, вот и все… Должен сказать, что я считаю Клариссу женщиной, замечательно умеющей утешить мужчину.
– Не каждого, – бросила Ольга с коротким смешком, и Симон нерешительно запротестовал.
– Что вы хотите этим сказать?
– По ее мужу не скажешь, что он находит утешение… Во всяком случае, не у нее.
Настала тишина, которую с усилием нарушил Симон, произнеся почти неслышно:
– Не знаю, что за удовольствие вы получаете, ведя себя со мной таким безобразным образом… Но за что вы меня упрекаете, если отвлечься от ваших злобных выходок?
– За ваше отчуждение от меня, – жестко проговорила она. – Вы думаете только о собственном удовольствии и, согласитесь, не обращаете внимания на мою карьеру.
– Однако… – возразил Симон, позволивший втянуть себя в дискуссию, результат которой будет всегда в ее пользу, и он это прекрасно знал. – Однако я же хотел поручить вам главную роль в моем следующем фильме, и вам это известно…
– Поскольку вы надеетесь меня удержать, перебрасывая с одной роли на другую и эгоистично подменяя мою частную жизнь жизнью профессиональной. Вот и все.
– Короче говоря, в чем вы меня упрекаете: в том, что я вам не даю роли, или в том, что я вас ими заваливаю? Эти положения явно противоречат друг другу.
– Да, – заявила она с холодным презрением. – Да, явно противоречат, но мне все равно. А вас это раздражает?
Следовало бы встать и уйти и никогда больше с нею не встречаться. Но он остался сидеть, съежившись в своем кресле. Он разглядывал руку Ольги, запястье Ольги, такое хрупкое, такое нежное на ощупь, такое детское в своей миниатюрности. И он был не в состоянии, он был не в состоянии встать и уйти. Он отдал себя на милость этой карьеристки-старлетки, которая временами бывает такой нежной, такой наивной, такой беззащитной, что бы она там ни говорила.
– Вы правы, – проговорил он. – Это не столь важно, но мне бы хотелось…
– Тихо… – сказала Ольга, – тихо… Прибыла Дориаччи. И, похоже, она чувствует себя не слишком уютно, – добавила она вполголоса и инстинктивно втянула голову в плечи.
И, действительно, прибыла Дориаччи. Она вошла в световой круг, со своим низким лбом, с лицом, загримированным и искаженным гневом, с опущенными уголками губ, с тяжелым подбородком. При виде этой фурии воцарилась потрясенная, беспокойная тишина, зрители опасались, не на них ли обращен ее гнев. Они вздрагивали в своих плетеных креслах, и даже Эдма Боте-Лебреш, которая открыла было рот, тут же медленно его закрыла. Кларисса машинально сжала руку Андреа, который, казалось, даже не дышал и чья неподвижность ее пугала. Он глядел на Дориаччи блестящими, круглыми глазами, как у зайца, ослепленного светом фар.