Женщины да Винчи

Берсенева Анна

– Что с вами? – спросил он.

Даже сквозь сплошные всхлипы Белка расслышала, что в его голосе нет ни праздного любопытства, ни холодного равнодушия. Что есть в его голосе, она, правда, не поняла, но, видно, так привычен ей стал в последнее время дурной напор внешнего мира, что хотя бы отсутствие его уже казалось благом.

Она замахала было руками, но тут же подумала, что Константин может понять этот жест как просьбу уйти, а ей совсем не хотелось оставаться сейчас в одиночестве. Она боялась, что в одиночестве

рыдания не остановятся вовсе.

– Я… так глупо к вам приехала!.. – всхлипывая, проговорила Белка. – Но просто… так сложилось… мне совершенно… Я влипла в такую дурацкую историю, что мне просто некуда было деваться, – наконец более-менее внятно выговорила она.

– Да я понял, понял, – сказал он.

– Как вы это поняли? – удивилась Белка.

– Вы переменились. Выглядите растерянной. Значит, с вами что-то случилось. Ну, и что вы сюда приехали, это значит то же самое.

Впервые за все бестолковое время сегодняшнего общения с Константином Белка посмотрела на него внимательнее.

В нем совсем не чувствовалось спокойствия, наоборот, была какая-то резкость, даже нервность, смягчавшаяся, кажется, только усталостью, которая въелась в него очень глубоко, как железная пыль в пальцы рабочего. Этот состав личности был ей знаком, она даже курсовую по данному психотипу писала и точно знала, что никакого спокойствия общение с такими людьми не дает. Но – успокоилась от его слов или, может быть, даже от интонаций только. Это ее и удивило.

– Но плакать-то что же? – сказал он. – Приехали и приехали.

– Но ваша мама ведь… – начала было Белка.

– Но вы ведь не то чтобы именно к ней приехали, – пожал плечами он. – Так какая разница? Оставайтесь, сколько вам надо.

Он так и не вошел в комнату, стоял в дверях. И, уже выходя, добавил:

– Мамина комната свободна, и вы никого не стесняете.

Это было сказано без видимого радушия, но и без скрытого недовольства. Белка никогда не размышляла, умеет ли читать в чужих сердцах, даже не была уверена, возможно ли это и нужно ли, но в чужих побуждениях она не ошибалась.

Побуждения этого человека, которого она видела второй раз в жизни, в точности совпадали с его словами. Не так уж много она знала людей, которым было присуще такое совпадение, и, наверное, именно с этим совпадением было связано спокойствие, которое она таким странным образом ощущала в его присутствии.

Белка поднялась с кровати, на которую присела, когда ее так неожиданно накрыло рыданьем.

Ничто не нарушало тишины и ясности, царящих в этой комнате. Голоса женщины и ребенка внизу стихли тоже.

На одной из открытых деревянных полок перед книгами стояла фотография Зинаиды Тихоновны. Белка подумала, что фотографию, наверное, поставили здесь уже после ее смерти. Вряд ли она сама украсила бы комнату собственным портретом.

Фотография была черно-белая.

Для тех лет, когда она была сделана – Зинаида Тихоновна была на ней совсем молодая и в военной форме, – качество ее было очень хорошим. Можно было даже разобрать, что волосы уже и тогда были покрашены. Странно, неужели на фронте находилось для этого время и неужели в те годы вообще было принято красить волосы в таком юном возрасте? Кажется, нет.

А в общем, все эти подробности не имели значения. Зинаида Тихоновна смотрела с фотографии молодыми серьезными глазами, и спокойствие, исходившее от нее спустя годы и спустя смерть, объяснило наконец Белке, почему оно исходит от ее сына, который внешне ни в чем не кажется похожим на мать.

И, почувствовав на себе этот спокойный взгляд, Белка успокоилась тоже.

Глава 2

В парке стояла такая тишина, как будто снизошел наконец на него покой. Но это было не так, конечно.

То и дело гремели невдалеке не раскатистые, но гулкие взрывы – саперы с утра до вечера занимались разминированием. Эти взрывы доносились и из-за озера – от Тригорского, Петровского – и от каждой рощи и лощины. По всей линии «Пантера» немцы подготовились к обороне основательно. Но взяли же мы эту линию, и другие все возьмем, и Берлин тоже, обязательно!

Зина так была в этом убеждена, что как-то случайно произнесла вслух.

– Да, – ответил Немировский. – Конечно. И Берлин.

Но ответил рассеянно, как будто думал о другом.

Как только выдавалось свободное время, Немировский с Зиной ходили из Зимарей в парк Михайловского и гуляли там. То есть неправильно было говорить «они ходили» и тем более «они гуляли». Просто Немировский, идя туда, предлагал ей пойти с ним, и Зина была ему за это благодарна. И очень счастлива, конечно, потому что Леонид Семенович чрезвычайно умный и интересный человек, и… Ну, и не только поэтому была она счастлива.

Точно так же он предложил ей пройтись по парку сегодня перед дежурством. Зина поспала после работы часа четыре, так что чувствовала себя отлично отдохнувшей и бодрой. Но ее расстраивала его рассеянная печаль, которая вряд ли происходила от усталости, во всяком случае, не только усталость была для его печали причиной.

Они стояли перед небольшим холмом, на вершине которого рос огромный дуб. Вообще-то он уже вряд ли рос, только сохранял равновесие: под его корнями немцы устроили блиндаж, и понятно было, что дерево теперь погибнет.

О чем Леонид Семенович печалится, Зина спрашивать не стала. Конечно, о жене и дочке – о них по-прежнему не было известий, и по-прежнему не было у него возможности получить отпуск или командировку в Ленинград, чтобы что-нибудь выяснить.

– А ведь это и есть дуб уединенный, – вдруг сказал он.