Шрифт:
Tova Mirvis / The Ladies Auxiliary
Copyright © 1999 by Tova Mirvis
Пока в Мемфис не приехала Бат-Шева, наша община была самым надежным местом на земле – маленькая, дружная, сплоченная, как любовно вывязанный свитер. Мало что менялось в этом городе, где мы жили с рождения и, как и наши родители и их родители до нас, не представляли жизни где-либо еще.
Мы знали город, как свои лица, могли нарисовать каждый поворот, каждую кочку на дороге так же точно, как линию собственного подбородка. Мемфис построен на высоком крутом берегу, что нависает над рекой Миссисипи, укрывая нас от торнадо, каждый год перед самой весной проносящихся по всему Арканзасу. Когда гудят тревожные
Мемфис распростерся вглубь от Миссисипи, чьи темные воды несутся к куда более населенным и живым местам. Лишь недавно вдоль берега выросли высокие офисные здания, роскошные отели, многоуровневые парковки; и сонные улочки, когда-то пестревшие разномастными магазинами, обшарпанными клубами и ломбардами, стали напоминать любой другой город. Мемфис преобразился: машины всё больше разгонялись, люди шли всё быстрее, им уже было недосуг заскочить на минутку в гости или хоть издали помахать рукой. И все же город как будто не дозрел до сооружений из стекла и металла, восьмиполосных хайвеев и нового стадиона. Он походит на ребенка, слишком рано нацепившего взрослую одежду, которая чересчур велика и не очень нова.
От реки город тянется на восток, север и юг. Мы не единственные жители восточного Мемфиса – нас совсем мало среди многочисленных неевреев, – и все же мы подобны городу внутри города, со всех сторон окруженному крепостными стенами, которые обозначали границы – если не на наших участках, то в наших умах. Единственное, чему удалось просочиться сквозь них, так это южному привкусу, что создало новое необычное сочетание. После стольких лет здесь кто возьмется точно определить, что изначально наше, а что – от них?
Поскольку никому не известно, отчего ортодоксальные евреи осели в Мемфисе, когда все остальные перебирались в Нью-Йорк или Чикаго, кажется, будто община просто упала с небес, как манна. Говорят, что первые евреи приехали, потому что у кого-то здесь имелся родственник (может, уличный торговец галантерейным товаром, может, торговец тканями), но, хотя многие пытались, ни одной семье не удалось застолбить за собой этого родственника. Однажды прибыв сюда, наши семьи остались здесь навсегда, распространяясь и размножаясь, пуская новые корни в почву и осваивая ее. Сменилось несколько поколений, и границы между семьями поистерлись, превратив нас в единое целое; в Мемфисе Леви становятся Фридманами, те становятся Шейнбергами, а потом снова Леви.
Даже мысли не допускалось, что кто-то отсюда уедет. Не за тем мы выстроили этот город, чтобы наши история и традиция закончились вместе с нами. Уехать на пару лет – еще можно понять. Но дети всегда возвращались, двигая нашу общину и историю всё дальше вперед. Мы считали себя Южным Иерусалимом, а свои семьи – звеном в череде еврейских мемфийцев, которая простирается в бесконечное будущее, во все пределы, как Господь на Небесах.
То, что все вышло иначе, застигло нас врасплох. Может, мы замечали грозные знамения, может, видели темнеющие небеса и чуяли стук дождя. Но даже если так, мы словно снизу вверх глядели на серо-зеленые воды Миссиссипи. Уже потом только и думали: мы что-то сделали не так? Или чего-то не сделали? Или это изначально наша вина? Эти вопросы мы задаем себе сегодня. Но тогда мы видели лишь, что теряем наших детей. И что еще нам оставалось делать?
1
Бат-Шева появилась в нашей жизни пятничным вечером, когда мы готовились к шабату. Так приезжать не подобало. Не то чтобы это не дозволялось религией, но
Мы уже знали, что приезжает кто-то новенький, что Либманы, как и надеялись, наконец-то сдали свой дом какой-то милой еврейской семье. Их-то мы и ждали со дня на день – мужа, жену, ребятишек. И гадали: захочет ли жена присоединиться к Женскому союзу, к Женской группе помощи, к Комитету благотворительных завтраков? С кем по очереди они станут подвозить детей в школу? Был конец июня, и распорядок на следующий учебный год уже утвердили.
Когда Бат-Шева катила по улице в пыльной белой машине, нагруженной чемоданами, с опущенными стеклами, из-за которых неслась громкая музыка с неведомой радиостанции, нам и в голову не пришло, что это и есть наши новые соседи. Мы решили, что женщина ошиблась поворотом и теперь объезжает наш квартал в поисках нужного. На своих улицах мы привыкли видеть микроавтобусы или минивэны, способные вместить многочисленных детей, сумки продуктов, горы вещей из химчистки.
Но она притормозила у дома Либманов и высунулась из окна сверить адрес. Автомобиль въехал на дорожку и, жалобно взвизгнув, остановился. Она посигналила, словно ожидая, что кто-то выбежит ее встречать. Но никто не появился, и мы, укрывшись за шторами, наблюдали за тем, как она вылезла из машины, подняла над головой руки и потянулась всем своим стройным телом. Обернулась и пристально оглядела улицу, скользя глазами от дома к дому, неспешно, по глоточку вбирая нас, словно горячий чай.
Кто знает, что она увидела, впервые осмотревшись вокруг. Мы жили здесь так давно, что свежий взгляд давался с трудом. Синагога со школой стоят в центре нашего квартала, и дома, отдавая дань самому важному, почтительно выстраиваются кругом. Наши петляющие улочки тихи и покойны. Ветви кизила, белые магнолии и крепкие дубы зеленым куполом нависают над дорогами, выписывая в небе полог из листьев. Дома, по большей части одноэтажные, с покатой крышей, большие и вальяжные, стоят поодаль друг от друга. Газоны ухожены, кусты подстрижены, и яркие цветы обрамляют мощеные дорожки, ведущие к дверям.
Мы сразу поняли, что Бат-Шева не из наших. Особенно выделялись ее белокурые волосы. Длинные, распущенные, до самого пояса. Яркие зеленые глаза, лицо блестит от пота. Черты лица правильные и аккуратные, скулы четко прорисованы, бледная кожа гладко натянута. Но губы полные, с изгибом кверху, точно у лука. Одежда тоже привлекла наше внимание. Она одевалась не как мы. Свободные юбки и глухие вырезы скрывали наши формы, превращая их в мешковатое нечто. Ее белая блузка с коротким рукавом слишком облегала грудь. Легкая ткань лиловой юбки с бахромой на подоле развевалась при ходьбе, почти открывая ноги. У нее был серебряный браслет на щиколотке, с блестящими голубыми бусинами, и кожаные сандалии с плетеными ремешками.
Она обошла машину, открыла дверцу, и оттуда вылезла босая девочка в желтом сарафане. Лицо Аялы было перепачкано шоколадом, и руки казались липкими. Что-то в этом лице заставило нас всмотреться попристальнее: сначала нам померещился кто-то взрослый, хотя наши глаза несомненно говорили, что перед нами ребенок не старше пяти. Волосы у нее были светлее, чем у Бат-Шевы, и косыми прядями падали на лицо, доходя до подбородка. В ее глазах было что-то нездешнее, мнилось, будто за ними никого нет. А кожа такая бледная, что почти просвечивали голубые прожилки.