Жеребята
Шрифт:
"Белогорец должен уметь принять благородную смерть - и это великое искусство", - вспомнил он речения мудрецов.
Но кто же поит и поит его этой вкусной, сладкой, живительной водой, заглушающего мерзкую сладость яда дерева зу? И как можно было так доверится Нилшоцэа... этот старый фроуэрский трюк с мешочками с бычьей кровью... о, белогорец, ты пал от хитрости человека, ушедшего из Гор... Темноогненный бог болот и пещер помрачает разум своих врагов - но ненадолго. Благородную смерть от не сможет отнять. Белогорец, умирая, всегда сможет умереть благородно.
–
– наконец, смог спросить он, лежа на земляном полу клетки и прижимаясь щекой к тяжелым цепям.
– Огаэ! Это я, Огаэ! Вы не узнали меня, учитель Миоци?!
– раздался печальный и радостный шепот, такой знакомый, такой родной...
– Огаэ!
– повторил Миоци, - Огаэ...
По другую сторону железной клетки, тоже на земле, сухой и потрескавшейся, лежал, незамеченный стражниками, его ученик, поивший Аирэи Ллоутиэ через тростинку из огромной белогорской фляги.
– Огаэ!
– прошептал Миоци, силясь разглядеть в темноте дорогие черты. Теперь это уже был не мальчик, а отрок, возмужавший и готовый вынести горе.
– Я люблю вас, учитель Миоци!
– прошептал Огаэ - так, чтобы не услышали стражники.
– Не думайте, что Нилшоцэа опозорил вас перед аэольцами! То, что вы совершили на Аир, отказавшись соединять алтари - прекрасно, но то, что вы отдали хлеб и воду тысячам людей - еще более прекрасно. Вы - великий жрец Всесветлого, и второго такого не будет.
– Если один из них неверен, то второй - верен, - проговорил Миоци.
– Верен, чего бы это ни стоило. Великий Уснувший не ответил мне, но я вел себя достойно белогорца. И ты запомни это, Огаэ. Спасибо тебе за воду и спасибо тебе за то, что ты не презираешь меня - теперь, когда я унижен и в цепях. Они - он кивнул на сокунов - будут унижать меня еще больше, - но я приказываю тебе, как твой учитель и наставник, не приходить смотреть на мои унижения и казнь. Обещай мне, что ты не будешь в этой толпе зевак.
– Я хочу быть с вами, о учитель, - едва вымолвил Огаэ.
– Нет, я запрещаю тебе это. Запомни меня таким, каким я ввел тебя в храм Всесветлого. Это моя просьба, это не приказ. Пусть я буду перед твоим взором таким, каким был тогда - и помни меня таким, пока в силах помнить, пока Ладья не ушла...
Огаэ не плакал. Он молчал и поил белогорца.
– Мы с вами - братья, учитель Миоци, - наконец, сказал он.
– Мне объяснил это Эна.
– Эна?
– Миоци смолк, что-то вспоминая.
– Да, Эна, рыжий степняк, который рос с вами у девы Всесветлого, Лаоэй, в хижине возле маяка. Он велел мне передать вам этот белый камешек - он отдал мне его, перед тем, как поехал навстречу своей смерти, навстречу коннице Рноа...
– Он... мертв?
– тихо спросил Миоци, нежно держа белеющий среди тьмы камень на своей ладони.
Память его словно прорывалась через глубинные пласты, как подземные воды, запертые под глиной и камнем, как вольные, неуемные ключи.
– Он умер, но жив. Так всегда бывает. Он - с Великим Табунщиком, - серьезно ответил Огаэ.
– Да... так, наверное, с ними бывает, - ответил Миоци, целуя камешек.
– О, брат мой Эна, о брат
И Миоци протянул руку сквозь решетку и, прижав к себе Огаэ, крепко поцеловал.
– О, брат мой Огаэ, ученик мой, Огаэ Ллоиэ Ллоутиэ! Ты остаешься последним в нашем роду. Будь достоин своего имени, о брат мой, о дитя мое, сын мой названный, мой Огаэ!
– Брат Аирэи! Учитель Миоци!
– проговорил Огаэ, плача и смеясь.
– Эй, кто здесь?!
– закричали сокуны, хватая мальчика. Но белогорец ударил своими тяжелыми цепями по ногам сокунам, раздробляя суставы их ступней даже через кожаные сапоги, и они, с криками боли, рухнули на землю, а Огаэ с криком "Эалиэ!" скрылся в безлунной ночи.
Башня.
Башня Шу-этэл возвышалась на холме в предутренних сумерках. На ее вершине, на самой верхней площадке, горели светлые факелы - ровно восемь - и она казалась маяком среди отступившего навек моря. К Башне стекались ручейки, собирающиеся во все большие ручьи - это люди со всей Аэолы и даже с Фроуэро пришли к деве Всесветлого, готовящейся умереть жертвенной смертью на глазах у всех, принеся ей свои молитвы. А она уже передаст их Тому, к кому она идет...
Солнечные лучи мало-помалу пробивались, освещая толпу странников и паломников - их было много, одетые в торжественную льняную одежду или лохмотья, национальные плащи народа реки Альсиач или пестрые накидки народа соэтамо... даже степняцкие кожаные и меховые куртки виднелись там и тут...
Каэрэ видел эту толпу с высоты птичьего полета - он, крепко держась за белогорские веревки с крючьями, упорно поднимался по казавшейся отвесной южной стене. Но Луцэ, прекрасный, умный, все знающий до малейшей детали Луцэ, был прав: здесь был ход наверх, и можно было бы даже назвать его потайным, если бы он не лежал на глазах у всех. Так строили Шу-этэл - приходящий снаружи мог спасти деву от ее самопожертвования, ибо неизвестным для других путем оказывался он там, и это было чудесное дело Всемилостивого.
Солнце уже всходило. Каэрэ шептал стихи Луцэ:
"Ты плавишь золото во мне,
Мой голос медью золотится,
Мне суждено преобразиться
В стихии пламенной, в огне"
Он стоял на уступе Башни - невидимый никем, участник давно забытого ритуала Спасения, которого не помнил никто из живущих, кроме маленького Луцэ - Луцэ, в чьей страдальческой и цепкой памяти запечатлелись сотни и сотни лет истории Аэолы и Фроуэро.
Сейчас он выдет к ней, к Сашиа... Да, Миоци послал его с другим поручением - но он не раб Миоци, и не посыльный жреца Всесветлого. Так сказал он себе, и так сказали Лаоэй и Раогай. И Луцэ.
А потом - в степь. Вот она, видна - кажется, только прыгни вниз - и полетишь в нее, теряясь в ковре из маков... там теперь всегда неразлучны Эна и Великий Табунщик. Но никто не видит их - просто так, случайно, из любопытства. Они странствуют в тайне своей дружбы, спасая людей в бураны и непогоду.