Жерминаль (Перевод Н Немчиновой)
Шрифт:
Медленно продвигаясь в очереди, Маэ и Этьен чувствовали, как у рабочих нарастает глухое раздражение. И в помине не было обычной в день получки беспечности, желания кутнуть в кабачке. Люди сжимали кулаки, отпускали резкие замечания.
– Так это, значит, правда?
– спросил Маэ у Шаваля, встретив его у трактира "Виноградное".
– Решились они на эту подлость?
В ответ Шаваль что-то сердито пробурчал, бросив косой взгляд на Этьена. С тех пор как артель взяла с торгов забой, он работал с другими, и постепенно в нем разгоралась зависть к Этьену - к чужаку, к пришельцу, который держит себя в поселке хозяином, к этому выскочке, который всех заставляет плясать под свою дудку. Злоба усиливалась ревностью, и теперь, уводя Катрин за террикон или к Рекильярской шахте, он
Маэ спросил еще у Шаваля:
– Что, ворейским уже выдают?
Шаваль утвердительно кивнул головой и отвернулся. А Маэ с Этьеном вошли в контору.
Касса помещалась в небольшой квадратной комнате, разделенной надвое решеткой. У кассы сидели на скамьях пять-шесть углекопов и ждали своей очереди. Кассир, которому помогал конторщик, выдавал деньги человеку, стоявшему с шапкой в руке перед окошечком; слева над скамьей висела на стене желтая афиша, выделявшаяся ярким пятном на серой от грязи побелке. Перед этим объявлением с утра толпились люди - входили по двое, по трое, неподвижно стояли, вглядываясь в черные строчки, потом молча уходили, передернув плечами, как будто их больно ударили по спине. В эту минуту перед афишей стояли двое: молодой парень с жестким, грубым лицом и очень худой старик с равнодушным от возраста взглядом. Ни тот, ни другой не умели читать, молодой разбирал по слогам, шевеля губами; старик лишь тупо смотрел на афишу. Многие заходили просто посмотреть на объявление, не понимая, что там написано.
– Ну-ка, прочти, - попросил Маэ своего спутника, сам он был не силен в грамоте.
Этьен начал читать вслух. Это было уведомление, с которым Компания обращалась к углекопам всех своих шахт. Она сообщала, что ввиду недостаточной тщательности крепления Компания, убедившись в бесполезности налагаемых ею за это штрафов, решила ввести новую систему оплаты при добыче угля. Отныне крепление будет оплачиваться отдельно - с кубометра спущенного в шахту и употребленного в дело крепежного леса, из расчета времени, необходимого для добросовестной работы. Расценок на вагонетку угля соответственно уменьшится - с пятидесяти до сорока сантимов, с учетом, однако, характера и удаленности забоев. В довольно туманных расчетах старались доказать, что уменьшение расценка на десять сантимов вполне возмещается отдельной оплатой крепления. Впрочем, Компания добавляла, что, желая дать всем возможность убедиться в преимуществах новой системы оплаты; она рассчитывает ввести ее в действие только с понедельника 1 декабря.
– Эй вы, там, нельзя ли потише?
– крикнул кассир.
– Мешаете нам.
Этьен дочитал до конца, не обращая внимания на замечание. Голос у него дрожал, а закончив, он все продолжал смотреть на объявление. Старик и молодой углекоп как будто все еще ждали чего-то; затем оба, сгорбившись, вышли.
– Да что ж это такое!
– пробормотал Маэ.
Они с Этьеном сели на скамью, и пока у желтой афиши, сменяясь, толпились люди, оба, понурив головы, занялись подсчетами. Да как же это! Издеваются, что ли, над ними? Никогда отдельной оплатой крепления не наверстать потери десяти сантимов на каждой вагонетке угля. Самое большое нагонят восемь сантимов, значит, два сантима Компания украдет у них, не считая времени, которое потребует тщательное крепление. Вот оно, к чему хозяева клонят! Вздумали нагнать экономию за счет углекопов.
– Ах, черт их дери-передери!
– бормотал Маэ, поднимая голову.
– Да мы просто дураками будем, если согласимся.
У окошечка никого не было, они подошли получать деньги. Ради сбережения времени деньги из кассы всегда получал старший в артели и потом распределял их между всеми своими.
– Маэ и его артель, - сказал счетовод.
– Пласт Филоньера, забой номер семь.
Он поискал в ведомостях, которые составлялись на основании расчетных книжек, где штейгер ежедневно отмечал по каждой лаве количество добытых вагонеток угля. Затем повторил:
– Маэ и его артель. Пласт Филоньера, забой номер семь... Сто тридцать пять франков.
Кассир положил перед Маэ деньги.
– Простите, сударь, - забормотал ошеломленный забойщик.
– Это верно? Нет ли какой ошибки?
Он смотрел на кучку денег, не решаясь взять их, весь похолодев от страха, закравшегося в сердце. Он ждал, что получка будет плохая, но ведь не могла же артель заработать так мало! Может быть, он плохо сосчитал? Если выдать причитающуюся долю Захарию, Этьену и тому товарищу, который заменил Шаваля, останется самое большее пятьдесят франков на четырех: на него самого, на отца, на Катрин и на Жанлена.
– Нет, нет, я не ошибаюсь, - заговорил конторщик.
– Надо вычесть два воскресенья и четыре дня простоя, - значит, у вас было девять рабочих дней.
Маэ следил за его расчетом и считал про себя: за девять рабочих дней ему самому приходится тридцать франков, Катрин - восемнадцать, Жанлену девять; старик отец работал только три дня. Все равно: если прибавить девяносто франков - заработок Захария и двух остальных товарищей, несомненно, следует получить больше.
– Не забывайте штрафов, - закончил конторщик.
– Двадцать франков штрафа за неудовлетворительное крепление.
Забойщик безнадежно махнул рукой. Двадцать франков штрафа да четыре дня не давали работать! Вот и весь расчет. Подумайте! А ведь до сих пор, когда старик отец работал и Захарий еще не был женат, он приносил домой в получку по сто пятьдесят франков.
– Ну, что же вы! Берете деньги или нет?
– нетерпеливо крикнул кассир. Видите, другие ждут... Не хотите брать, так и скажите.
Маэ решился наконец и собрал деньги большой, дрожащей от волнения рукой. Конторщик остановил его.
– Погодите, - у меня тут записана ваша фамилия. Туссен Маэ - верно?.. Главный секретарь дирекции хочет поговорить с вами. Войдите. Он сейчас один.
Забойщик, оторопев, вошел в кабинет, обставленный старинной мебелью красного дерева, с выцветшей обивкой из зеленого репса. Главный секретарь, высокий, бледный господин, минут пять что-то говорил ему, не вставая из-за своего стола, заваленного бумагами. Но у Туссена Маэ так звенело в ушах, что он плохо слышал. Он смутно понял, что речь идет о его отце, о том, что вскоре будет рассмотрен вопрос о назначении старику пенсии в сумме ста пятидесяти франков ввиду его преклонного возраста и сорокалетней работы на шахтах Компании. Затем Маэ показалось, что голос секретаря стал строже. Он распекал Туссена Маэ, обвиняя его в том, что старый забойщик занимается политикой, и делал при этом намеки на его жильца и на кассу взаимопомощи; затем посоветовал ему не компрометировать себя, не вмешиваться в безумные затеи, ведь он один из лучших на шахте рабочих. Маэ попытался возражать, но произносил лишь бессвязные слова, теребил дрожащими руками фуражку и, уходя, бормотал:
– Ну, понятно, господин секретарь... Будьте благонадежны, господин секретарь...
На улице, встретив Этьена, поджидавшего его, он разразился гневом:
– Ах, я дурак, дурак! Мне бы ответить ему: хлеба, мол, у нас нет, а тут еще глупости какие-то! Да, это он на тебя взъелся: весь, говорит, поселок отравлен. А что делать-то? Ах ты дьявол! Кланяться, что ли, им? Спасибо говорить? Ну да, это всего умнее будет.
Маэ умолк, охваченный и гневом и страхом. Этьен погрузился в мрачную задумчивость. Вновь пришлось им пробираться между группами рабочих, загородивших всю улицу. Раздражение росло, - раздражение спокойного народа: без яростных жестов, без криков. Над толпой этих тяжелодумов поднимался протяжный гул - надвигалась гроза. Несколько человек, хорошо умевших считать, произвели подсчет, и теперь все вели речь о двух сантимах с вагонетки, которые Компания решила выгадать, оплачивая крепление отдельно. Самые несообразительные и те были возмущены. Но сейчас больше всего приводила в негодование ничтожная получка, грозившая голодом, вызывавшая возмущение против нарочно созданных простоев, против штрафов. И без того есть нечего, а что будет, если еще снизят заработную плату? В питейных заведениях гневные речи произносили во всеуслышание; от яростных выкриков до того пересыхало в горле, что все полученные гроши оставались на стойке кабатчика.