Жестокая конфузия царя Петра
Шрифт:
Резиденцию, поименованную отчего-то походным дворцом, отвели царю в замке князей Радзивиллов. Покои были просторны и устроены совершенно по-европейски. Говорили, что прадед владельцев замка выписал архитектора и строителей из Италии, дабы строено было по итальянскому образцу.
— Добрался, слава тебе Господи, — Пётр развалился в кресле и вытянул ноги. Сказал Макарову: — Прикажи подать водки для сугреву и из еды нечто. Министрам скажи: пущай меня не беспокоят, покуда не позову. И ты свободен. Государыню ко мне покличь.
Отвалился, закрыл глаза. Кресло
Вошла Екатерина. Глаза были беспокойны: видела — занедужил её повелитель.
— Что прикажет мой господин?
— Потрапезуешь со мною, Катеринушка, полно тебе со своими бабами якшаться.
— Там, государь-батюшка, депутация от шляхты желает поклониться.
— Скажи: царь-де устал с дороги да и прихворнул. Пусть завтра приходят. Повару скажи: пусть зажарит каплуна.
— Не грех ли, мой господин: в Страстную-то неделю Великого поста. Наш батюшка осудит.
— Грех свалим на поляков: мы с тобою не в России, а в Польше. А в чужой монастырь со своим уставом не ходят. — Благорасположение мало-помалу возвращалось к Петру. И голос, и весь вид Екатерины подействовали на него благостно. — Бог простит, есть охота, спать охота. Притомился я, Катинька.
— Полячки-то небось тоже пост соблюдают, — не унималась Екатерина: переходя в православие, она с ревностью неофита блюла все заповеди. — Бог у нас один...
— Бог один, а уставы разные, — улыбнулся Пётр. И признался: — По тебе голоден более, нежели по еде. Охота разговеться. Боязно одному в холодную постель лечь, — он порывисто привлёк её к себе. Она мягко отвела его руки.
— Погодим, господин мой, всему своё время. Сейчас слуги войдут, накрывать на стол станут.
— Умница моя, — Пётр подсел к столу, Екатерина обвязала ворот салфеткой, прикосновение её мягких пальцев было приятно ему.
Слуги внесли дымящиеся блюда. Главное украшение стола — подрумяненный каплун ещё скворчал и источал запахи до того дразнящие, что Пётр машинально сглотнул слюну.
Царь много пил и много ел, с жадностью разрывая руками сочное птичье мясо. Жир капал на стол, на камзол, не защищённый салфеткой. Катерина укоризненно глянула на царя, но промолчала: вспылил бы. В конце концов она не выдержала:
— Господин мой, не вытирайте руки о скатерть, — она заботливо придвинула ему салфетку. — Что подумают о вас хозяева замка.
Пётр махнул рукой — ему было решительно всё равно, что о нём подумают. Он отличался простотой манер мастерового, притом простотой неисправимой, которая шокировала обитателей дворцов и замков, но была по душе простолюдинам, с которыми царь общался на равных. Изысканность никак не давалась ему, этикет был чужд. Иной раз он конфузился, нарушив его, но потом понял: царю дозволено всё. И перестал следить за собой, а тем паче обуздывать себя. Необузданность была его натурой.
Екатерина в отличие от него получила почти что светское воспитание, когда звалась Мартой и служила
И теперь служанка Марта, ставшая по прихоти судьбы русской царицей, стала исподволь, с необычайной осторожностью, подсказанной ей сказочной переменой положения, исправлять простонародные манеры своего повелителя.
То было трудное учительство. Пётр был слишком непосредственной и импульсивной натурой, ни рамки, ни шоры ему не пристали.
Екатерина была терпелива, словно нянька, а лучше сказать, словно мать с капризным и своевольным дитятею. И хоть была она невольницей, пугливо, всё ещё пугливо оценивавшей своё необычайное возвышение, но успехи явились.
Так и в этот раз. Пётр добродушно проворчал:
— Исправляй меня, Катеринушка. Кто, как не ты, выучит меня манерам.
— Царь и в манерах должен пребывать царём, — наставительно отвечала она, уловив добродушное расположение своего господина. — Царские манеры у мира на виду.
Вот волшебство превращения! Екатерина держала экзамен на государыню царицу и, похоже, выдержала его. Она старалась стать вровень со своим повелителем, но и его чем-то поднимала до себя.
Пётр это видел и испытывал довольство. Он ни минуты не раскаивался в своём выборе. Его избранница была во всём хороша: и статью, и силой — да, силой она была ему ровней, — и выносливостью. Она была создана для него, для его походной жизни: его Катеринушка, его жёнка, его друг сердешной.
А она строго блюла дистанцию: называла его не иначе как царь-государь, мой господин либо мой повелитель. Она останется покорной рабой, хотя и родит ему четырнадцать детей (в живых останутся только Анна и Елизавета).
Ныне, по существу, всё только начиналось. Прежняя их близость была прерывистой и в некотором роде случайностью. Катерина до поры до времени была всего лить метрескою, одной из многих, с кем мимолётно сожительствовал Царь и кто наградил его «французской болезнью», худо леченной...
То ли водка на него подействовала, то ли в самом деле занедужил, но Пётр был горячечно оживлён. И от взора Катерины это не ускользнуло. Она научилась видеть своего господина не только снаружи, но как бы изнутри. Хоть и аппетит у него был отменный, и водки он выкушал графинчик, но она забеспокоилась.
— Государь-батюшка, дорога была тяжкою, все после неё полегли. Не изволите ли вы пойти почивать?
— С тобою, Катинька, завсегда рад.
Она коснулась рукою его лба и воскликнула:
— Да у вас жар, государь!
— Нету у меня никакого жару. Жар — он от водки, — с трудом ворочая языком, промолвил Пётр.
— Жар! — упрямо повторила Катерина. — Отправляйтесь в постель, ваше царское величество.
— С тобою, матушка, инако не согласен.
— Со мною, со мною, — повторила она.