Жестокая конфузия царя Петра
Шрифт:
С каждым днём Пётр чувствовал, что эти утренние часы наедине с озером всё более отдаляют его от цели — цели отталкивающей, тревожащей, пагубной, душегубной... Остаться бы здесь подольше... шёл к концу месяц в Яворове, а он так и не насытился им...
Наконец военные обстоятельства взяли его в оборот. Курьеры с доношениями являлись каждый день, одолевая немыслимые расстояния и столь же немыслимые опасности. Вести становились всё тревожней. Великий визирь с бессчётной армией двигался к Дунаю. И будто бы застиг турок великий шторм. И ветер будто бы переломил
Весть не особо утешительная. Пётр трезво относился ко всякого рода предзнаменованиям. Однако на всякий случай спросил Прокоповича:
— Как думаешь, Феофане, истинно ли то знак от Господа?
Феофан был скептичен и мыслил трезво, несмотря на своё монашество. Но как сказать царю, что знак знаком, но всё зависит от воинской готовности, от распорядительности тех, кто поставлен во главе войска.
— Господь, наш повелитель, всемогущ, — отвечал он. — И знак сей, конешно, не напрасен. Однако же всецело полагаться на него я бы не осмелился.
— Ну ладно, — вздохнул Пётр. — Истина, всё едино, сокрыта от нас. — И сказал Головкину, ожидавшему распоряжений: — Отписать надобно английской королеве Анне под моим полным титулом о шведе таково: понеже король шведской, на силу турков и татар полагаясь, к. нарушению с нами вечного миру привёл, мы, стало быть, почитаем себя свободны действовать. И можем в пределы шведские вторгаться. И подпиши: вашего королевина величества склонный брат. И более никаких наклонений.
Приехал царевич Алексей с многочисленной свитой за благословением: направлялся к своей невесте. Длинный, в отца, он ещё больше вытянулся с тех пор, как они не виделись. В коричневых глазах сына, казалось, навсегда застыла растерянность. Отвечал на вопросы коротко: да, батюшка, ваше величество; нет, батюшка, аше величество.
— Меня аккурат в твои годы женили, — вспомнил Пётр. — Должно и тебе, видно, сие испытать. Готов ли ты?
— Как прикажете, батюшка, ваше величество.
— Не вижу радости в тебе, — покачал головой Пётр. — Однако, сын, партия сия убыть может, и того будет жаль. Поезжай к невесте. Сказывают, хороша она собою и благонравна, да и Брауншвейг-Люнебургский дом родовит. Вот составим договор брачный, с тем и поедешь.
Пётр похлопал сына по плечу, а потом, сочтя этот жест одобрения и ободрения недостаточным, обнял его и поцеловал в лоб.
— Ну, ступай к себе. А мы тут с господином канцлером договор составим, бумага сия весьма пространна быть должна.
Царевич Алексей уехал с пространной бумагою. Расстались без должного трепета. Бракосочетание положили совершить по окончании кампании. Холоден, пуглив был сын, холоден оставался отец.
— Отчего это, Катеринушка? — Пётр устало смежил глаза, лёжа рядом. — Ровно чужой он мне.
Екатерина неожиданно засмеялась — то ли от переполнявшей её женской радости, то ли от своей победительности. Но тотчас осеклась, почувствовав, что смех неуместен.
— Более любят
Пётр вспомнил и тоже засмеялся.
— Да, в Лизаньке души не чаю.
— Чисто вашего величества дочь, — подтвердила радостно Екатерина.
— Алексей с тобою почтителен был?
— Без охоты. Чужой, — вздохнула она. — Мачеха я ему, иного и не жду.
— При родной-то матери инако быть и не может.
Екатерина смутилась. В самом деле: Евдокия хоть и ушла от мира, приняв иноческий чин, здравствовала. Доносили: сын тайно видится с матерью. Можно ли пресекать? Пётр пребывал в затруднении, но так ничего и не решил.
— Хорошо мне тут, — Пётр обнял Екатерину. — Вольготно и спокойно. Век бы не съезжал.
— Ждут вас, государь-батюшка, — со вздохом напомнила Екатерина. — Полки-то уж далеко ушли.
— Чаю, близ границы волосской. — Пётр разомкнул руки и неожиданно сел. — Как полагаешь, Катинька, непременно ли царю либо там королю быть при армеи? Ни султан турский, ни король французский, ни цесарь римский, царствие ему небесное, в воинские сражения не хаживали. Разве токмо мы с Карлом...
— Поздно, царь-батюшка, об этом думать, — рассудительно отвечала Екатерина. — Уж коли и прежде во походы хаживали и себя в них отличили, коли и ныне поход ваш миру известен, то уж надобно идти до конца.
Пётр снова улёгся, заложив руки за голову. Он размышлял: только что высказанная мысль давно не давала ему покоя. Зачем подвергать себя опасности, отвлекать от дел по устроению государства, наконец, и не жить в своё удовольствие, как все потентаты, коли есть опытные военачальники, такие, как, скажем, тот же Шереметев, как Меншиков и иные? Отчего ему неймётся? Можно было по молодости лет, с тогдашним азартом, жаждою подвига, стремлением испытать себя... Ещё при Полтаве он кипел молодым кипением, и чувства тогда были совсем иные.
Всего два года минуло, а как он огрузнел, отяжелел. Тогда он чувствовал себя по крайности ровнею Карлу, хоть и был на десять лет старше.
Бремя власти тяжкое и сладкое. Счастие и смерть, радость и кровь, повсечасное напряжение, великое отягощение. Богатырскую силу надобно иметь, чтобы снести всё это.
Дана ему эта сила, дана. От Бога. Но надолго ли её хватит? Ведь с каждым годом она пока ещё неприметно, но убывает. И порою, вот как сейчас, так хочется скинуть сверхтяжкую ношу. Ибо старит она, гнетёт и старит, накладывает морщину за морщиной. И точит и точит волю...
— Не по-царски себя оказываю, Катеринушка? — неожиданно спросил Пётр. — Кудесничаю, а?
Екатерина смутилась. Нагляделась она разного чванства — княжеского, графского, баронского, шляхетского и прочего. Царь же ведёт себя разно: когда по-царски, когда по-простецки, но не чванится, где бы ни был.
— Я так скажу, — осмелела она. — Коли вы государь, то и вольны в поступках своих, равно и в речах. А я? Более всего человека в вас, государь-батюшка, вижу.
— Славные у тебя глаза, Катеринушка. И славно ты видишь.