Жестокая конфузия царя Петра
Шрифт:
— Четыре сотни шеренг, — наконец объявил он. — Выходит, близ осьми тыщ. И пушки по краям...
— Бегом на фланги, — оборотился Шереметев к ординарцам. — Пущай готовят встречу.
По всей длине ретраншемента солдаты лихорадочно отрывали окоп в глубину, и высота бруствера поминутно росла. Пушки и фузеи были заряжены, фитили и пальники медленно тлели, и тонкие струйки дыма вились над окопами.
Наконец янычарский клин медленно двинулся и пополз к русским позициям Тысячи ног вздымали клубы пыли. Впереди шагали три турецких богатыря саженного роста. Замыкала клин широкая полоса конницы.
Пётр
— С меня вымахали. Таких бы в гвардию. Полагают пробить широкую дырищу в нашей позиции да запустить в неё спахиев. Мыслят просто, да ведь мы не просты. Зри, Борис Петрович, куда целят, тот фланг и подкрепи. Да выждать надобно, подпустить поближе.
— Экая цель расстрельная! — хладнокровие покинуло Шереметева, да и все — Брюс, Алларт, Вейде, Макаров, их адъютанты, стоявшие близ царя, — были возбуждены. — Дураки турки, ей-ей дураки! Экую дуру-фигуру удумали.
Он ещё поглядел в свою зрительную трубу и, выждав некоторое время, сказал Алларту:
— Ступай к дивизии. Теперича ясно: тебе сей клин своим клином вышибать. Туда ингерманландцев пошлю в усиление.
Янычарский клин продолжал всё так же медленно ползти вперёд. Сажен за двадцать они завопили неизменное: «Алла, алла!» То был не крик, а устрашающий рёв тысяч голов. Он сопровождался беспорядочной стрельбой.
И тут разом заговорили пушки и фузеи русских. Грохот оглушал. Клубы дыма заволокли долину. По земле побежали языки огня — горела пересохшая трава.
Дым наконец развеялся. Взорам открылась картина свирепого побоища. Поле было усеяно телами. Янычарский клин был разбит и в панике поворотил назад. Немудрено: цель была истинно расстрельная, били в упор, огонь был плотным: ингерманландцы поспели и подбавили.
— Крепко стоим, — резюмировал Шереметев.
— Однако ж обложены кругом, — покачал головой Пётр. — Нету нам ходу, Борис Петрович, ни взад, ни вперёд — никуды.
Шереметев и Брюс не отрывали глаз от окуляров.
— Снова зашевелились, — заметил Брюс. — Начальники их бодрят... На гибель посылают...
— Припасу огневого у нас хватит и на этих, — сказал Шереметев. Впрочем, тон у него был озабоченный. — Однако прикажи лишнего не палить, токмо с осмотрительностью.
Время ускорило бег. Турецкие атаки накатывали волна за волной. Все они были отбиты с малым уроном для обороны.
— Сколь у них убитых, счесть не можно, — прокомментировал фельдмаршал. — Я так считаю: не менее осьми тыщ.
— Урок преподали им знатный, — заключил Пётр. — Однако и нам торжествовать не след: на той стороне татары да шведы пушки установили, дабы нас к воде не подпускать. Ихние ядра достанут, достанут ли наши, не ведаю.
— Достанут, государь, — уверенно заявил Брюс. — Осьмифунтовые достанут.
У турок наступил час молитвы, они готовились к вечернему намазу. Русские тоже молились, осеняя себя крестным знамением. Самую короткую молитву возносили они к небесам:
— Отче наш, иже еси на небеси! Да святится имя Твоё, да приидет царствие Твоё, да будет воля Твоя...
И ещё:
— Спаси, Господи, и помилуй раб твоих: отца моего духовного, родителей моих, сродников, начальников, наставников, благодетелей, любящих и ненавидящих мя... Упокой, Господи,
И ещё:
— Спаси, Господи, люди твоя и благослови достояние Твоё, победы благоверному царю нашему Петру Алексеевичу на супротивныя нехристи даруя...
Передышка наконец наступила. Желанная передышка. Час обращения не только ко Всевышнему, но и к разуму.
— Господа начальствующие, извольте ко мне на совет, — Пётр сделал приглашающий жест.
Перед этим боярин Ион Некулче допросил пленных. Они показали: янычары взбунтовались и пригрозили визирю перевернуть котлы вверх дном, что означало непокорство и отказ идти в бой.
— Вы слышали, господа? Видать, мы славно потрудились. Но что далее? — вопросил Пётр. — Глад и погибель? Коней, почитай, скоро доедим. А как без оных будем? Турки да татары нас кругом обложили, ровно охотники медведя в берлоге. Вижу один выход — замиренье. Янычарский бунт нам весьма на руку.
— Лучше погибнуть, нежели положить оружие! — воскликнул горячий Михаила Голицын.
— Погибнуть проще простого, — усмехнулся Головкин. — Государь дело говорит: надобно писать визирю, на каких кондициях согласен на мир.
— Мы можем пробиться, господа, — высказался обычно молчавший Адам Вейде.
— Пробиться-то мы пробьёмся, а какой ценой, сколь людей положим, — возразил Пётр. — Гаврила Иваныч резонно молвил: писать надо визирю от твоего имени, Борис Петрович, как ты есть начальствующий над войском. Турок сколь народу положил, пришёл в изнеможенье. Может, и сговоримся.
Сочиняли письмо визирю Головкин с Шафировым. Шереметев подписывал, а Пётр утвердил. Вот как оно выглядело:
«Сиятельнейший крайней везир его салтанова величества. Вашему сиятельству известно, что сия война не по желанию царского величества, как, чаем, и не по склонности салтанова величества, но по посторонним ссорам. (Намёк на Карла). И понеже то уже дошло до крайнего кровопролития, того ради я за благо рассудил вашему сиятельству предложить, имеете ль склонность, как мы о том имели известие, не допуская до такой крайности, сию войну прекратить возобновлением прежнего покоя, которой может быть к обоих сторон ползе и на добрых кондициях. Буде же к тому склонность не учините, то мы готовый и к другому, и Бог взыщет то кровопролитие на том, кто тому причина. И надеемся, что Бог поможет в том нежелающему. На сие ожидать будем ответу и посланного сего скорого возвращения. Из обозу, июля в 10 день 1711-го».
Началось тягостное ожидание. Но виду велено было не показывать. Пётр приказал играть полковой музыке: у нас-де дух не упадал. В самом деле, все — от нижних чинов до самых верхних — приободрились. Музыке аккомпанировали турецкие пушки: топчу-артиллеристы подтянули все свои четыреста орудий и палили, не жалея ни ядер, ни картечи. Палили в белый свет, дабы учинить побольше шуму. Шум был большой, урон малый.
Генерал Видман предложил устроить вылазку: есть, мол, охотники, и он ручается за успех. Царь согласился: пусть визирь знает, что русские не только обороняться горазды, но и наступать. И ихнее окружение неспособно сломить боевой дух.