Жестокая реальность
Шрифт:
Пилот "Фоккера" попытался было сбить преследователя со следа, оторваться от него и затеряться в облаках, чтобы затем, когда придет время, атаковать. Но Семирадский приклеился к его хвосту и медленно сокращал расстояние. До "Фоккера" оставалось метров 60-70, когда полковник наконец-то нажал на гашетку, почувствовав приятную отдачу ожившего пулемета. У него было превосходное зрение, но уследить за пулями он не мог, и не сразу понял, что промахнулся.
– Проклятье, - прошептал полковник, досадуя, что напрасно истратил слишком много патронов.
Он жалел, что пули не оставляют за собой след. Если бы они
У него заслезились глаза. "Фоккер" был чуть менее маневренной машиной, нежели "Ньюпор", а его пилот лишь немногом менее опытным, но в сочетании эти две причины, превращали бой в нечто напоминающее охоту кота за мышью. Правда, если при этом не брать в расчет то, что хвост кота может укусить вторая мышь, неожиданно превратившаяся в огромную зубастую крысу.
Если продолжать сближение, то винт "Ньюпора" мог сломать хвостовое оперение немца. Но оставалась вероятность, что лопасти винта погнутся, мотор заклинит, а сейчас - не тот случай, чтобы уходить с поля при счете один-один. Он вспомнил о Нестерове, но тот все равно был обречен, потому что смерть ходила за ним по пятам. Он сам искал с ней встречи. Он обращался с аэропланом, как ребенок со своей игрушкой, пытаясь выяснить, что же она может еще делать. Аэропланы были далеки от совершенства и не могли выполнять любой каприз пилота. Более того, игрушка была опасной.
Немец нервно оглядывался, и чем ближе русский истребитель подбирался к нему, тем чаще он делал это, так что у него, наверное, уже болела шея от этих слишком частых упражнений. Каждый раз пилот, казалось, получал от очередного поворота и вида русского аэроплана на хвосте заряд энергии, с новыми силами принимаясь выписывать обманные маневры, но результат оставался прежним. С такого расстояния можно было рассмотреть лицо немца, полускрытое шлемом и очками, о том же, что в его глазах угнездился страх, приходилось лишь догадываться.
Следующую очередь Семирадский вбил в "Фоккер", как горсть толстых гвоздей в мягкое дерево - по шляпку мощным и точным ударом. Пулемет с наслаждением проглатывал ленту, раскусывал патроны, как орехи, выплевывая шелуху. Нагретые гильзы сыпались вдоль бортов аэроплана, некоторые из них попадали в пилотскую кабину, обжигая Семирадскому ноги.
Первые пули, едва не задев хвост, утонули где-то в середине корпуса, но затем они побежали к пилоту, наткнулись на верхние крылья. Пули были похожи на капли дождя, барабанящие по крыше, вот только крыша не спасала от них. Пули легко проходили сквозь фанеру. Часть из них досталась пилоту, другая попала в приборы. В лицо немцу брызнули осколки стекла.
Когда Семирадский перестал стрелять, ленты замерли, повиснув на фанере, похожие на отдыхающих змей, которые греются на солнце. Они сделали свое дело и выбились из сил. Их яд смертелен, но его почти не осталось.
"Фоккер" плавно снижался, все еще цепляясь крыльями за воздушные потоки, но вскоре заглохший двигатель, как скатившийся на один борт груз в корабле, нарушил его равновесие, увлекая вниз.
Он так и не успел войти в штопор, ударившись о землю под острым углом, но этого оказалось вполне достаточно, чтобы "Фоккер" сломался, как карточный домик, разбросав повсюду куски горящей фанеры.
Семирадский резко бросил аэроплан в сторону, боясь, что один из обломков может попасть в двигатель "Ньюпора" и заклинить его. Полковник завертел головой. Он искал второго немца, но тот сам дал о себе знать короткой, оказавшейся бесполезной очередью. До него было метров 150. При большом разбросе попасть с такого расстояния можно было, только рассчитывая на везение и удачу, а уж никак не на собственное мастерство. Очередь оборвалась неожиданно, как будто пулеметная пара подавилась. Семирадский понял, что ее заклинило.
Немцы так и не освоили такой прием, как таран. Они всячески пытались избегать его, поэтому пилот не стал рисковать и постарался побыстрее скрыться. Без пулеметов он оказался беспомощен. На его счастье, воздушные бои все еще напоминали рыцарские турниры, во время которых раненых не добивают, если они признают свое поражение, а тем, у кого сломалось оружие, дают возможность заменить его, чтобы выяснить соотношение сил в следующий раз.
Семирадский быстро догнал своих товарищей, возвращающихся на аэродром. Два поврежденных биплана тащились, будто их нагрузили непосильным грузом, пара других сопровождала их, стараясь уберечь от опасности, если та появится. Общие потери эскадры составляли пока два аэроплана, причем полковник все еще надеялся, что погиб только один пилот. Он помахал крыльями и развернулся, уверенный, что подчиненные доберутся до аэродрома и без его помощи.
Тело Иванцова было заметно издалека. Черная кожаная куртка с меховым воротником, черные брюки и черные сапоги резко контрастировали с невысокой зелено-желтой травой. Парашют то ли отнесло ветром в сторону, то ли пилот сам выбрался из-под него. Однако признаков жизни он не проявлял, и лишь белый шарф, обмотанный вокруг его шеи, трепетал, будто живой. Семирадский неожиданно вспомнил убитого немецкого пехотинца. Вокруг его запястья был обмотан собачий поводок. Собака лаяла, рвалась вперед. Иногда она оглядывалась на своего хозяина и недоуменно смотрела на него, словно спрашивая: "Ну что ты лежишь? Вставай. Побежали". Но вздрагивала только рука убитого, словно в ней все еще сохранялась частичка жизни.
До того как сесть, полковник сделал круг над телом. Ему показалось, что пилот пошевелился, но зрение могло обмануть, и он мог принять желаемое за действительное.
У пилота были открытые переломы обеих ног. Издалека кровь была не видна, но вблизи стало понятно, что ее натекло слишком много. Часть не смогла даже впитаться в землю, осев на траве красными, похожими на ягоды каплями. Она походила на росу, окрашенную красным лучами заходящего солнца. Глаза Иванцова оставались полуоткрытыми. Он стонал, находясь между сознанием и беспамятством, когда с одной стороны окружающий мир воспринимается фрагментарно, но в компенсацию к этому и боль чувствуется далеко не вся. Лицо пилота свела судорога, и оно застыло в болезненной гримасе. Парашют - опавший парус, все еще связанный с пилотом. Семирадский перерезал лямки.