Жестокие истины (Часть 1)
Шрифт:
Перевязав офицера, Элиот спустился вниз. Мастер Годар выразил свое недовольство по поводу его отсутствия, и он выслушал учителя с полнейшим равнодушием.
Сражение кипело до вечера. Флот кравников, как и пехота, был разбит совершенно. Из сорока двух боевых кораблей обратно, в гавань вернулась едва пятая часть. Деревянная крепость, прокопченная, и местами обуглившаяся, продолжала стоять незыблемой твердыней. Трупы возле нее лежали особенно густо: ковром. Кравники трижды ходили на приступ, и все три раза были отбиты с большим для себя уроном. Мертвецы, впрочем, валялись и в городском
На ночь было объявлено перемирие. Гирлянды движущихся огней усеяли всё поле между Кравеном и крепостью подольников. Жены искали мужей, матери сыновей. И когда находили - опускались рядом и выли, покачиваясь из стороны в сторону, или просто стояли над мертвецом, окаменев. У подольников ходили по полю похоронные команды: убирали своих быстро, деловито: без слез.
Элиот не спал всю ночь. Больница была переполнена ранеными, и мастер Годар не отходил от залитого кровью стола. Руки у него тоже были по локоть в крови, как у мясника на скотобойне. Неизвестно, откуда черпал он силы. Элиот, таскавший раненых, совершенно изнемог. Разносцветные круги плавали перед глазами, появлялись какие-то люди, говорили что-то... Руки отказывались слушаться. После того, как он уронил носилки с раненым, мастер Годар прогнал его в коридор. Элиот так и сел в коридоре, у стены, ни на кого не обращая внимания. Несмотря на усталость, спал он урывками, вздрагивая во сне всем телом. Сквозь дрему слышал чей-то злой хриплый голос:
– Кандцы, собаки, продали нас со всеми потрохами! Мы на крепость ополчась прем, а тут: вот они, из оврага подольники вылупились! Как муравьи! Кандцы их в грудь встретить должны были, да не на таковых-то напали! Глядим: что такое? Одни лошадиные зады на вал лезут! С-суки гнилые! Давить их! Да-авить!... Они храбрые только по трактирам глотки драть! Ну, подольники на нас навалились: было с чего! Тут меня копьем под ребро и подцепили!
Элиот приподнимал тяжелые веки, смотрел на говорившего, и снова нырял в тяжелый бредовый сон.
XIII
Арбалетная стрела, прилетевшая невесть откуда, пробила кольчужную рубашку и впилась Рону Стабаккеру под ребро - в печень. Он уже собирался сойти вниз... Стоявший тут же седобородый приказчик рассказывал потом, что купец вдруг быстро отвернул плащ, посмотрел, что у него там такое, и сказал:
– Постой, Экки, не спеши! Кажется, меня подстрелили!
Больше всего приказчика поразило то, что голос купца был чист и тверд, будто бы ничего такого и не случилось.
Рон Стабаккер умирал. Он лежал в спальне своего дома. Окна по обычаю прикрыли: в изголовье кровати горели две свечи, бросавшие на стены недобрые красноватые отблески. Умирающий лежал на спине, обнаженной по пояс. На его мохнатой груди покоился Псалтырь. Почему-то именно эта книга, судорожно опускавшаяся и поднимавшаяся в такт неровному дыханию, приковала взор Элиота. Наверное, потому, что смотреть на заплаканное лицо Альгеды ему было невмоготу. По той же причине пытался он с надлежащим старанием вникать в бормотание бродячего монаха, который читал молитвы.
В спальне, кроме мастера Годара, Элиота и семейных, было много других людей: слуги, почтенные негоцианты, какие-то старушки, похожие на больших мышей: всего человек двадцать. Их лица тщились изобразить печаль, но многим это давалось не легко: то и дело проступали на них жадность, и жгучее любопытство. На самом деле, больше всего присутствующих интересовало завещание, а вовсе не Рон Стабаккер. Купец был вычеркнут ими из списка живых: вычеркнут, как только мастер Годар заявил, что он при смерти.
Поделать ничего было нельзя. Лекарь даже и не пытался извлечь стрелу, ограничившись лишь тем, что срезал под основание ее черенок. Смерть уже наложила свою печать на лицо купца: проступили скулы, нос заострился, истончилась кожа. Одни лишь глаза его всё еще жили, тяжело ворочаясь в своих орбитах. Он смотрел то на одного, то на другого из стоявших рядом, но пока молчал. Когда монашек коснулся его лба своей дряблой рукой, купец испуганно вздрогнул.
– Чего тебе?
– спросил он у слуги божьего. Сообразив, что от него требуется, сказал, - Во имя святого Николуса...
– Аминь!
– удовлетворенно закончил монах.
– Причаститься потом хочу!
– сказал Рон Стабаккер, - Поначалу дела.
– Тя-тень-ка!
– сдавленно произнесла Альгеда и зашлась в рыданиях.
– Мать... успокой ты ее!
– простонал Рон Стабаккер, и продолжал торопливо, - Завещание моё найдете в ларце... под кроватью он. Всё как полагается, заверено нотариусом... Ты погоди, доча, не реви, не помер еще тятька! Да... семье своей отписываю состояние: баржи, земли, лавки во всех городах, там и табель имеется... Дома тоже семье... Мать, как Альгеда под венец пойдет - приданое сама назначь... Другие дела все расписаны: кому какие оклады пойдут, кому - что... Экки...тебе отдаю свой пай в рудном деле на Каменной реке. Знаю... давно отделиться хочешь... Вот и хозяйствуй на здоровье...
Экки метнулся вперед и впился губами в руку хозяина.
– Прочь... пошел... не люблю... Друг Рэмод, ты здесь?
– спросил умирающий с усилием, пытаясь приподняться.
– Лежите спокойно!
– сказал мастер Годар, - Я тут, в изголовье.
– А-а... К тебе у меня особый разговор будет... Подарок хочу сделать... триста коронеров... Э, да не спорь ты! Эти деньги тебе очень пригодятся, когда... подольники город на щит возьмут... Известно: в твоей мошне одни тараканы и водятся... А теперь о главном... с глазу на глаз...
Стоящие в спальне зашевелились, спеша выполнить волю купца.
– Нет, погодите! Пусть все знают... Чего скрывать... Помнишь тот наш разговор, Рэмод?
– Отчего же не помнить, - тихо ответил учитель.
– Перед смертью знать хочу... Женись на Альгеде! Так мне легче помирать будет... Ну!
– крикнул вдруг он сердито.
– Хорошо, Рон... Будь по твоему!
– ответил мастер Годар.
Элиот закаменел, сжав челюсти. Что он тут мог поделать? Он был бессилен. Не ярость, а отчаяние светилось в его глазах. Он посмотрел в сторону Альгеды. Она спрятала лицо в ладонях, и, очевидно, ничего не слышала, упоенная своим горем.