Жестокие истины (Часть 1)
Шрифт:
– Засади ей, Полоскун!
– Не, браты, куда ему! Наш Полоскунчик стручком не дорос!
– Баба, ты ему нос куси! Га-га!
Женщина уцепилась руками за дверной косяк, и отчаянно визжала, в то время, как солдат тянул ее за пояс. Он чувствовал, что над ним смеются, и оттого озверел окончательно: бросил свою жертву, и рванул на ней сарафан. В прореху выпрыгнула большая желтая грудь - насильник по-волчьи впился в нее зубами.
Элиот невольно дернулся вперед. Его заметили.
– А ну стой, требуха грабенская!
– закричали сразу несколько голосов.
Парень повернулся и помчался наутек.
–
– неслось ему вслед.
Его не преследовали: у мародеров нашлись дела и поинтереснее. Теперь Элиот не останавливался нигде. Сцена насилия убедила его, что такое может случиться и с Альгедой, и он бежал изо всех сил к дому Рона Стабаккера. Он не имеет права нигде задерживаться - что бы там ни происходило!
На Портовой улице звенело железо. Несколько десятков кравников, перегородив дорогу телегами, рубились с наседавшими хацелийцами. Элиоту пришлось сделать большой крюк, чтобы обойти место боя. При этом он едва не угодил под копыта обезумевшей лошади, которая промчалась совсем рядом, волоча по земле измочаленные оглобли. И снова - вымершие, погруженные во мрак, переулки... Он радовался этой темноте: она в одночасье сделалась его союзником и надежно скрывала от чужих глаз. Те островки света, которые попадались на пути, были охвачены лихорадочной суетой: солдаты Империи тащили награбленное, орали песни, вололкли упирающихся женщин. В снегу валялись неубранные трупы. Кравен был настолько велик, что большая часть подольников, перепившись водкой, грязной накипью осела в порту и на рыночных складах; до этих кварталов добрались только самые неугомонные. Но Элиот понимал, что такое будет продолжаться недолго: час, много - два. Скоро весь Кравен превратится в один общий сумасшедший дом. И поэтому, невзирая на усталость, он бежал изо всех сил. У него ноги сводило судорогой, когда он, наконец, добрался до Гальяновой улицы. Здесь пока была тишина - только собаки лаяли, чуя беду. Элиот, крадучись, пошел вдоль стен. Секиру он держал наготове: на всякий случай. Вот черной глыбой выдвинулся из мрака дом купца Рона Стабаккера. В окнах - ни огонька.
Элиот требовательно постучал ребристой рукоятью в ворота. С минуту ничего не происходило. Но вот скрипнула дверь и послышались торопливые шаги; и как будто, даже не одного человека. Открылось крохотное окошко, прорезанное в калитке:
– Кто там?
По голосу Элиот узнал кухарку.
– Отворяй, тетушка!
– сказал он, - Это я, ученик господина Годара.
– Что вам надобно?
– помолчав, спросила кухарка.
– У меня к госпоже дело!
Кухарка колебалась.
– Я спрошу!
– сказала она, но как-то неуверенно.
По ту сторону ворот зашептались. Посовещавшись, дворовой консилиум принял, наконец, решение.
– Входи, головастик!
– прогудел мужской голос, - Только не надо шутки шутить .
Элиот вошел в отворившуюся калитку, и тут же на его запястье сомкнулась чужая рука.
– Это что там у тебя?
– спросил конюх Хьяльти и поднял его руку, в которой была секира, - В глаза глазей, говорю!
– Ой, святая Мадлена!
– взвизгнула кухарка, и подобрав подол, кинулась к крыльцу.
– Без нее нельзя, - пояснил Элиот, переступая с ноги на ногу.
– А придется!
– усмехнулся конюх и легко выдернул секиру из ладони Элиота, - Ишь, волосы чьи-то пристали!
– проворчал он удивленно, проведя по лезвию пальцем, - Неужто стену стоял, головастик?
Элиот кивнул. Говорить на эту тему ему не очень-то хотелось. Но конюх, почуяв в нем родственную душу, наоборот, разговорился. Его, наверное, переполняли впечатления и тревоги минувшего дня, и он спешил хоть с кем-то разделить их.
– Я сам стену стоял, - доверительно сообщил он, - У Западных ворот. Подольники весь день штурм штурмовали! Эх, командиры!.. Кабы не они - и теперь стояли бы! Пролом проломили - всё, думаю, теперь конец!
– он помолчал немного, вздыхая, потом спросил, - Как мыслишь: переживем жизнь этой ночью?
– Как-нибудь!
– сказал Элиот, невольно улыбнувшись.
– А хозяин-то наш помер, - добавил Хьяльти, как бы между прочим.
Элиот, не слушая конюха, пошел в дом. В гостинной, вооруженная разделочным тесаком, его встретила кухарка. Здесь был ее последний рубеж обороны, и она, видимо, решила стоять до конца.
– Тетушка, у меня нет ничего!
– сказал Элиот, показывая пустые ладони, Доложи госпоже... м-м... погоди, ни к чему это... Мой хозяин прислал меня на всякий случай - переночевать с вами, чтобы чего не случилось...
То была благородная ложь, и Элиот произнес ее без малейшего стеснения.
– Шапку-то сыми, вахлак!
– подобрев лицом, сказала кухарка, - Оголодал, небось...
Элиот хотел есть, но еще больше хотел он спать. Он отрицательно покачал головой и растянулся прямо на полу. Последнее, что он почувствовал - это рука кухарки, которая запихивала ему под голову что-то мягкое.
Ему снился удивительный сон. Кажется, он валялся в траве, и летнее солнце грело его лицо, а ветерок щекотал нос. Кажется, жужжали пчелы. Потом зашуршала трава, и мягкая волна пробежала по всему его телу, растаяв где-то в пятках. Он улыбнулся: ему было хорошо. Он слышал музыку, и только теперь осознал, что она звучит уже давно, очень давно. Что это была за музыка, и какие именно инструменты играли - он не мог понять. Может быть, то была его душа?
...-Вставай, вставай! О боже, да что же это такое?
Кухарка теребила его за плечо, и пробуждение было таким же мучительным, как если бы десять человек, сговорившись, тащили его за руки и за ноги в разные стороны. Он разлепил один глаз и посмотрел им на кухарку. Ее встревоженное лицо плавало в белом молоке; из-под платка выбилась прядь волос, и кухарка то и дело, не замечая, сдувала ее с носа.
– Вставай же, чертов сын! Хьяльти сбежал, пьяница!
– Ш-што-о?
– простонал Элиот.
– Подольники идут, вот что!
– выпалила кухарка, - Ворота ломают!
Остатки сна слетели с него во мгновение ока. Первым делом он пошарил возле себя, но сечас же вспомнил, что отдал секиру Хьяльти. Эта мысль его испугала. Он пробежал глазами по гостинной, ища хоть какое-нибудь оружие, и тут взгляд его уперся в Альгеду. Она стояла в двери, прижавшись щекой к косяку. Носик у нее покраснел и припух, а глаза... В глазах были и боль, и отчаяние, и иступленная надежда, и радость - всё вместе. Эта буря чувств настолько ошеломила Элиота, что он стал смотреть себе под ноги, будто провинившийся мальчишка.