Жестокое милосердие
Шрифт:
Он не отвечает на этот вопрос — я ведь, как ни крути, права.
— Стало быть, мы с твоей аббатисой по-разному понимаем взаимопомощь, — бормочет он. — Раннион изменил покойному герцогу три года назад, во дни Безумной войны, но впоследствии его настигло раскаяние. Более того, он попытался загладить свою вину, заработать прощение родной страны.
Я чувствую себя так, словно одна из стрел святой Ардвинны поразила меня, обратив в камень.
— Это ложь…
— Нет, это правда. — Он смотрит мне прямо в глаза, и то, что я в них вижу, подозрительно напоминает
ГЛАВА 13
Услышанное от Дюваля насчет Ранниона меня тревожит весь остаток дня. Если Раннион был вправду невиновен, почему же настоятельница подослала к нему убийцу? Знала ли она, что он стал соратником герцогини? А может, ей, наоборот, было известно нечто такое, о чем Дюваль и не подозревает?
Но если Раннион все-таки был на стороне герцогини, откуда же взялась на нем метка? Почему Мортейн не пожелал снять пятно с души этого человека?
Я с ужасом подозреваю, что ответ кроется в моих собственных действиях. Неужто, лишив Ранниона жизни, я заодно лишила его и возможности заработать прощение?
Эта мысль пугает, и я что есть сил гоню ее. Мортейн благ. Мортейн свят. Мортейн всеведущ. Будь намерения Ранниона и вправду чисты, уж верно, наш Бог увидел бы это и даровал ему пощаду.
Я еще размышляю над этой проблемой, когда Дюваль направляет коня на каменный мост. Городок, в который мы въезжаем, невелик и полон народа. Однако Дюваль, кажется, очень хорошо знает, куда ехать. Мы следуем узкими мощеными улицами и наконец останавливаемся у гостиницы.
Мы спешиваемся, и конюх подбегает забрать лошадей. Дюваль дает ему какие-то наставления, после чего предлагает мне опереться на его руку. Я повинуюсь, но про себя возмущенно гадаю, какой недоумок первым вообразил, будто женщина не может ходить без подобной опоры.
Когда мы оказываемся внутри, навстречу бросается владелец гостиницы. Дюваль объясняет, что нам требуется для ночлега. Хозяин велит прислуге отнести наши пожитки наверх, а нас ведет в общую комнату, где уже накрывают стол для ужина.
Помещение для гостей весьма просторное, даже больше нашей монастырской трапезной. Правда, потолок низковат, балки над головой темны от копоти, и от этого общая комната кажется тесной. В очаге горит огонь, пахнет дымом, молодым вином и жарящимся мясом.
Мы усаживаемся за столик в углу, как можно дальше от других едоков. Я торопливо прохожу вперед, чтобы занять место, с которого наилучшим образом видна входная дверь. Моя предусмотрительность забавляет Дюваля: я вижу, как дергается уголок его рта.
Служанка ставит перед нами плоскую бутыль вина и две чашки, после чего удаляется. Я, однако, не даю своему спутнику даже поднести кружку ко рту, озадачивая его все тем же вопросом:
— Ну хорошо, Раннион был человеком герцогини. Но если так, что же он все-таки делал в таверне?
Я уверена — столь чудовищной ошибки монастырь допустить не мог. Дело в чем-то ином, и я полна решимости
Дюваль все-таки делает долгий глоток и не спеша отвечает:
— Он собирался мне сообщить, намерена ли Англия прислать войско, чтобы помочь нам биться с французами.
Вот так же я себя чувствовала, когда Аннит ловко заезжала мне пяткой в живот. Очень хочется уличить Дюваля во лжи, но взгляд его ясен и правдив. Я не могу уловить ни одного из многих признаков криводушия, которые меня научили определять. А кроме того, его ответ вполне осмыслен и убедителен. Герцогиня была как-никак помолвлена с английским кронпринцем, прежде чем он исчез из той башни.
— Коли так, — говорю я, — поверить не могу, что аббатиса знала, кому он в действительности помогает!
Дюваль пожимает плечами:
— Я тоже предпочитаю думать, что она просто не знала. В ином случае картина вырисовывается самая удручающая.
Я резко возражаю:
— Твои подозрения беспочвенны!
Хватаю кружку и одним глотком ополовиниваю ее, как будто вино может смыть мерзкое послевкусие недоверия.
Дюваль наклоняется поближе.
— Итак, — говорит он, — я продемонстрировал добрую волю и ответил тебе. Теперь твоя очередь. Расскажи все-таки об этих метках Мортейна и о том, как их следует замечать.
— Прости, — отвечаю я. — Рассказать не могу — обет воспрещает.
Он откидывается на стуле, и его глаза вновь становятся похожими на зимнее морозное небо.
— Скверно это, милочка. Ибо, пока я доподлинно не выясню, каким именно образом вы принимаете решения, я вынужден относиться к монастырю — и, соответственно, к тебе — с большим подозрением!
Я не отвожу глаз.
— Похоже, — говорю я, — мы оба заложники своего долга.
Тут вновь появляется служанка. Она кладет перед нами хлеб, совсем свежий, с хрустящей корочкой, подает жареного каплуна, две миски тушеных овощей, печеную репу, лук и добрый ломоть сыра. Изголодавшись в долгой поездке, мы набрасываемся на еду.
Утолив первый голод, я все-таки подступаю к Дювалю с очередным вопросом:
— Ну а Мартел? Скажешь, тоже был твоим человеком?
— Что я слышу? — отвечает он насмешливо. — Неужто от меня хотят еще что-то получить, предварительно не поделившись даже крупицей?
Это и впрямь несправедливо. Я отвечаю тихо и как бы неохотно, но на самом деле это военная хитрость:
— С удовольствием поделюсь с тобой всем, что знаю. Я лишь тайны своего ордена разглашать не могу.
Он отводит глаза, на скулах вновь появляются желваки.
— Ну ладно, — произносит Дюваль после долгой паузы. — Я расскажу тебе про Мартела. Но лишь для того, чтобы ты поняла, почему необходимо сперва как следует разузнать, что к чему, а удар наносить уже потом. Нет, Мартел не оказывал нам услуг. Однако есть основания полагать, что я бы смог добиться от него содействия и выяснил бы, кто при нашем дворе является главным пособником французской регентши!
Я утыкаюсь в винную кружку, пряча овладевшую мной тревогу.
— Неужели совесть заедает? — спрашивает Дюваль.