Жили-были люди
Шрифт:
– Но тебя – нет. А меня некому остановить… и некому сказать, что все это кончится!
Рауль посмотрел на меня – и улыбнулся.
– Есть, - ответил он.
– В смысле?
– У тебя тоже есть свой автор.
Я засмеялся – так нелепо это прозвучало.
– Да ну? И кто же это?
– А ты догадайся, - спокойно сказал он.
Я молчал несколько секунд.
– Не мели ерунду. Я не верю ни в Бога, ни в черта, ни в какие другие силы.
– А Ему это безразлично, - ответил Рауль. – Главное, что Он в тебя верит.
– И ты еще скажешь мне, что все кончится
Он посмотрел на меня, как на ребенка.
– Конечно, - сказал в ответ.
Отодвинул валяющуюся на столе упаковку, ссыпал себе в карман аккуратную кучку таблеток. И пропал в единый миг – только колыхнулась, будто от сквозняка, на окошке штора.
Я посмотрел в пустоту. Пожал плечами, выхлебал одним глотком остатки вина из своей кружки. И опустил голову на руки…
…Скрежет ключа в замке заставил меня дернуться и охнуть от боли в затекшей спине и руках. Я поднял голову и зажмурился от бьющего в окна солнца. Тихо тикали часы, в прихожей стояла моя Светка – растрепанная, зареванная - и смотрела на меня.
А я смотрел на нее. И так мы молчали, как два дурака, минуту или две.
Потом она подошла и села на соседний табурет. Повертела в руках пустую упаковку из-под феназепама, бросила на стол. Сказала негромко:
– У нас будет ребенок...
Я придвинул к себе кружку. Облизал пересохшие губы, глотнул. Французское белое вино было удивительно вкусным.
24.02.2012.
Вышивальщица
Серое небо качалось над осенним лесом в такт широкой рыси коня. Высокие сосны хмуро шумели верхушками и вздрагивали под порывами резкого ветра, но внизу, на тропе, было даже тепло. День выдался не слишком холодный, и неяркое солнце конца октября то и дело высовывало озябший бок из-под краешка белых облаков. Одинокий всадник, ехавший по натоптанной лесной дороге, свернул на развилке, снял шапку, взъерошил взмокшие волосы. Он торопился. Сунул руку за пазуху, пощупал закутанный в замшу сверток. Драгоценность – пуще жизни, если не довезет, головы ему не сносить.
Уже перевалило за полдень, и лес по обеим сторонам дороги сжался, уступая место приметам человеческого жилья. Потянулись распаханные делянки и огороды, послышались издалека крики петухов и звон железа из кузницы. За следующим поворотом должны показаться крыши домов… надо же, столько лет прошло, а он еще помнит эту дорогу.
Въехав на неширокую деревенскую улицу, всадник пустил коня шагом. Встречные с любопытством посматривали вслед, но ни о чем не спрашивали. Здешние жители вообще отличались молчаливостью и умением не задавать ненужных вопросов.
Доехав до небольшого деревянного дома почти в самом конце улицы, всадник остановился. Спешился, заглянул через забор в палисадник, за которым качались яркие, разноцветные шары поздних осенних астр. Постучал в ворота. Молоденькая яблоня, закрывающая окно дома, уже облетела; грустно висели на самых верхних ветвях мелкие сморщенные яблочки, до которых не успели добраться мальчишки.
В глубине двора, за некрашеными новыми воротами залаял пес. Хлопнула дверь, простучали легкие, быстрые шаги, стукнул засов. Калитка отворилась, и невысокая, полноватая женщина недоуменно и встревоженно взглянула на нежданного гостя.
А потом побледнела и отступила на шаг. Узнала.
Всадник снял шляпу – и поклонился, едва не достав до земли.
– Здравствуй, Митка, – негромко проговорил он. – Войти позволишь?
– Дарн, – проговорила женщина, отводя выбившуюся из-под платка прядь светло-русых волос. Темные глаза ее не отрывались от лица всадника. – Что привело родича князя в нашу глушь?
– Княжье слово к тебе, Мита…
– Какое может быть дело у князя – ко мне? – женщина пожала плечами. – Входи, если так. Выпьешь молока с дороги?
Во дворе возился у поленницы тощий темноволосый подросток. Увидел гостя и поклонился, опустив хмурые глаза – зеленые, похожие на ягоды крыжовника в летнюю пору. И не заметил, как Дарн окинул его беглым взглядом – а потом стремительно обернулся к женщине.
– Митка… сын?
– Сын, – кивнула она.
– Сколько же лет ему?
– Двенадцать. И вовсе не обязательно так кричать, – отозвалась женщина спокойно.
Просторная, очень чистая комната встретила их запахом свежевыпеченного хлеба. Теплом тянуло от большой, недавно выбеленной печи. На столе, покрытом вышитой скатертью, стояли в крынке астры – такие же, как в палисаднике – и веточка лиственницы. Дарн облизнул губы, покачнулся устало, и Мита кивнула ему на лавку:
– Садись. Молока хочешь?
– Обожди, Митка, – Дарн вздохнул. Посерьезнел, выпрямился. – Князь… его светлость кланяется тебе и просит принять от него подарок.
Распахнулся в руках княжьего вестника небольшой сверток – и Митка отступила к порогу, опуская руки. Переливался благородной строгостью светло-серый шелк, раскатившись едва ли не до земли. Моточки ниток светились в лучах неяркого солнца – красные, золотые, белые… разные. Новенькие, манили круглыми боками деревянные пяльцы.
– Что это? – спросила Мита. Спокойно спросила, словно о пустяке. Словно и не в диковинку было, словно не дрогнули пальцы, отзываясь живой памятью.
– Подарок, – повторил Дарн и вздохнул. – Мита, я расскажу…
– Олль, – крикнула женщина, приоткрыв дверь, – тащи с ледника щи, обедать будем. Садись, – обернулась она, – в ногах правды нет. Пообедаем, потом все расскажешь. Я чаю, не горит твое дело?
После обеда солнце окончательно спряталось за серые тучи. Пасмурнело, собирался дождь. До заката еще далеко, но так и тянет зажечь свечи, чтобы прогнать тяжелое ощущение слепоты, почти беды. Тем более, если притягивает взгляд благородный шелк, и пальцы тянутся, чтобы погладить моточки ниток.
– … вот так и вышло, Митка, – закончил гонец, – что нет у нас боле иного выхода. Всем пропадать – или биться всем миром.
– Что я могу? – тяжело проговорила Мита. – Мне отдавать нечего...
– Князь тебя просит, Митка…
– Князь? – женщина усмехнулась. – Где он был, ваш князь, тринадцать лет назад? Поздно, Дарн. Если князь Милош…
– Не Милош, – тихо сказал гонец Дарн. – Милош убит. Янир нынче княжит, Митка.
На миг женщина прикрыла глаза, блеснувшие горьким пламенем.