Жилище Шума
Шрифт:
– А твой друг, рыбку когда ловил, обратно в реку выпускал? – вдруг спросил Триша.
– Не-е, таскал голавля, что есть мочи, – засмеялся Епифан, – и в ведро, в ведро его.
– Когда жрать охота, не до убеждений, – подытожил Триша.
– А лесовиха наша, гляньте-ко, проснулась.
Девушка попыталась приподняться, но подвернутая нога сослужила ей недобрую службу и она ухнула обратно, в вытаявший круг.
– Э-э-э, – протянул Епифан, – да ты никак ногу подвернула.
– Можно? – спросил Триша, наклонился к ноге. Улля кинула.
Стянув с девушки сапог и размотав холщовые
– Так откуда ты к нам явилась, дитятко? – поинтересовался Епифан, когда с едой было покончено.
– Я не дитятко, – обиделась Улля, – мне уж семнадцать весен. Я от Смородины иду, с Калинова села.
– Ого, – восхитился Седой, – Смородина-река… это ж верст сто на север! И про село твое слыхал. Ты чья? Часом не Вышаты-лодочника, он мне прошлой весной задолжал пять червонных, до сих пор не вернул, стервец.
– Я не знала своих родителей, – призналась Улля, – я сирота.
– Печально слышать, – сказал Седой, – я и сам сирота, знаю, какого это: без отца-матери, одному в целом мире.
– Погорячился ты с Вышатой, не похожа она на него, – сказал Епифан, – волос больно уж багряный, что твой рубин… Ты не урманка ли?
Улля лишь плечами пожала.
– Знавал я одного урманца, – продолжал Епифан, – так ловко он умел зубы заговаривать, просто диву даешься. Лихой человек! Пришел к нам с купеческим обозом, расположил к себе князя, а потом проник в покои и спер монисто у его жены. Слухи ажно до Новограда дошли, народ об этом полгода судачил, и его лихостью восхищался.
– Правда, поговаривали, что княгиня сама вору монисто и всучила, – вставил Триша, – ее муж взаперти держал, сам-то старой, а она молодая. И ревновал к кажному столбу! А тут как раз вор подвернулся…
– Чего ж ты брешешь? Какой он старой, зим под сорок ему.
– Что он сделал с тем ожерельем? – спросила девушка.
– Ничего не сделал, – промолвил Епифан, – украсть-то украл, а вот уйти от погони не сумел… – он сбился на полуслове и посмотрел на чащобницу недоверчиво. – И как же тебя волки-то не задрали по дороге?! Они никогда не брезговали отведать человечинки, особенно в зимнюю пору.
– Что ты пристал, – вступился Триша, – не задрали и хорошо. Повезло девке, в рубахе родилась.
– Улля, душа моя, – обратился к девушке Седой, – а жених-то есть у тебя? А то наш Триша, как до ножки твоей дотронулся, так с тех пор глаз от тебя оторвать не может. Занемог.
Тут мужики залились диким хохотом, даже Триша хохотнул. Лесовичка же покраснела.
– Ты, девка, не обижайся. Внимания на нас, дурней, не обращай, – продолжал довольный своей шуточкой Седой, – мы тебя не тронем. Ты не думай, мы не какие-нибудь лиходеи, мы вообще-то охотники. Вишь ли, на медведя идем. Как косолапого завалим – сразу в городец двинем, оттуда потом парни придут, погрузят медведко на сани. Нам только бы его завалить.
– Медведь-то спит зимой, – заметила Улля.
– Это медведь-шатун, ломыга. Умен, гад. Последнюю корову у Трифона сожрал средь бела дня, а он и не заметил!
– Никогда не охотилась на медведя.
– А на кого охотилась? – заинтересовался Епифан.
– Я больше до грибов охотница, – призналась девушка.
– И как же тебя занесло за сотню верст от родного порога? – спросил Седой. – Блуждаешь в одиночку по Лесному морю. Епифан правду сказал: здесь всяк до добычи падок.
– Знаю слова заветные, чтоб зверь не тронул, а иду в Искону.
– Зачем?
Девушка покачала головой, мол, не скажу.
– Что ж, каждый имеет право на секрет, – сказал Триша.
– До рассвета еще есть время, надо всем поспать, – говорил Седой, – бдеть у костра станем в черед. Я первый. А ты, девка, отсыпайся, поможешь нам с медведем.
Улля пожала плечами.
– А можно я еще у костра посижу? – спросила лесовичка.
– Тогда с тебя история, – ответил Седой, – у нас так принято: сидишь у костра, расскажи историю.
Триша и Епифан, уже было залезшие в мохнатые мешки, высунулись обратно.
– Боюсь, вы не сочтете мои истории интересными, – сказала девушка.
– Сочтем-сочтем, – подхватился Триша, – у нас принято рассказывать истории, а интересные или нет, это не важно. Главное: правдивые. Расскажи-ка нам правду.
– И подсядь уж поближе к костру, – добавил Седой, – чего ты хоронишься от огня?
Чащобница придвинулась, и языки пламени ярко выхватили из ночной темноты девичье лицо.
– Ладно, хорошо. Одним летом пошли деревенские девушки в лес по ягоды, ну и я с ними напросилась. Было это давненько уж. Я по десятому годку. Девушки далёко не полезли, испугались по чащам лесным шастать. А мне-то, дурёхе, любопытно, чего это все чащу пугаются. Они всё по местам хоженым топтались, а я в самую затемь побрела. То тут полянку найду, то там. Земляника красным ковром под ногами раскинулась, черника так и просится в корзинку, чуть дальше прошла, а там малины непролазно. Набила я корзину с горкой, и вдобавок наелась до отвала. А солнце уж к закату клонится, думаю, пора и честь знать. Ну, и двинулась обратно. Вышла из лесу-то, гляжу, стоят мои подружки; у меня-то корзинка полнёхонькая, а у них и донышко не покрыто. Взяла их зависть лютая, что они домой порожними придут. Окружили меня и косятся так нехорошо, думаю, вот сейчас прибьют и закопают под ракитовым кусточком, – Улля замолчала и выжидающе посмотрела на охотников.
– Ну, и чем дело кончилось? – не выдержал Епифан.
Проснулась Улля от того, что кто-то ее легонько трогал за плечо. Это был молодой Триша.
– Вставай, милая, пора.
Очень хотелось повернуться на другой бок, чтоб досмотреть сон, что приснился под утро. Вот всегда так, как только под утро снится хороший сон, так кому-то тут же приспичит тебя будить.
– Всю охоту проспишь, – шепнул ей на ухо Трифон. Его теплое дыхание обожгло ей щеку, и девушка нехотя вылезла из мешка. Чтоб не ощущать это дыхание снова.