Жители ноосферы
Шрифт:
Первый вечер бардовского слета мог бы закончиться плачевно — хотя и резонно. Состоялось бы решение всех прошлых, настоящих и будущих проблем Инны Степновой. Может, именно топиться я полезла в озеро прямо в одежде, и меня ловили всем табором, от чего промокли до ушей человек десять?.. Бедная Лиза эпохи постмодерн, еш-ты! Я и сама не знаю. Потом спасатели сушились у костров, матерились, пили «для сугрева» оставленную на завтра водку. В конце концов, барды расползлись по палаткам, и лагерь вроде бы утих, лишь кое-где настраивались струны и распевались пьяные баритоны. Но тебе не спалось. Как и мне.
Ты вылез на свет обморочно-белой луны и в ее молочных лучах увидел на бревне поддатую русалку с гитарой. Сожалею — Бог не дал мне слуха, и я не умею играть на гитаре, но в
Ты приблизился, как к не хищному, но вздорному зверю, ты спросил тихо-тихо: «Что, плохо?». И хотя было очевидно — уж не хорошо! — я кивнула.
— В личной жизни? — голос твой крался на цыпочках, чтобы не спугнуть моего временного спокойствия, и я снова кивнула. Но дальше ты ведь все испортил… или я, дрянь такая, все испортила… Когда ты признался: «Мне тоже плохо». И разоткровенничался:
— Потому что тебе плохо… Потому что, если б ты сегодня не была такая грубая, нервная, чем-то очень огорченная, да?.. я бы сказал тебе одну очень важную вещь… Какую можно говорить только при луне и шепотом…
Тут-то меня и понесло:
— Все вы, мужики, только одно и можете говорить при луне и шепотом! А при свете дня у вас мысли и чувства меняются. В полный голос вы уже совсем другое говорите… Вспоминаете о куче житейских обязательств, обстоятельств… Не находите со мной общего языка… Лучше придержи свой лунный шепот, а то я тебя козлом обзову от души!..
Я была гадостно несправедлива — во-первых, Пашка-то мне как раз ничего и не сказал, растворился в чаше жизни беззвучно, во-вторых, ты ко мне еще не приставал ни с любовями, ни с интимностями. Но я говорила жестко, безапелляционно, сознавая, что тебе больно, и — прости! — наслаждаясь этим. Ты сдержался, молодец…
— Тебя кто-то обидел?
— Неважно. Тебе-то что?
От лобового вопроса ты растерялся, как я того и хотела — я внаглую тянула твою энергетику, осознавая, что ее у тебя сейчас без меня с кошкин чих. Но упорство твое бычье — ты ведь по Зодиаку Телец! — не сдавалось: «Ну… Как сказать… Я думал, ты уже догадалась…». И когда я сладостно разыграла полную идиотку, выманивая из тебя признание, ты промямлил: «Кажется, я к тебе отношусь особенно… Настолько особенно, что порой думаю — это ты моя половинка… Кажется, у нас могло бы быть все не так, как ты расписываешь…». И удостоился жестокого вопроса:
— А что по этому поводу скажет твоя половина?
Я превосходно знала — ответа нет, ибо жил ты в квартире жены, тесть, отставной полковник, придерживал тебя на службе, уж не говоря о дочери… Все это мне было ведомо, а ты… Ты вынул у меня из рук гитару:
— Давай я тебе вот так отвечу:
В полях, под снегом и дождем, Мой милый друг, мой бедный друг, Тебя укрыл бы я плащом От зимних вьюг, от зимних вьюг…Черт возьми, это была та самая песня, которую я хотела намяукать своим дурным голосом! В чем я, конечно, не призналась — вожжа под хвост попала! Я сделала вид, что это для меня новость, и песенное твое обращение интерпретировала, как мне было угодно — а угодно мне было сказать очередную пакость! Что я тебе несла? Ничего не бывает случайно, ничто не проходит просто так. Бабка, покойница, мне всегда говорила: Бог — не Яшка, он видит, кому тяжко, и он дает знамения — что делать, чтобы снять с себя эту тяжесть… Нам обоим с тобой сейчас нелегко, но обстоятельства таковы, что мы можем быть всего лишь банальными любовниками. А это несерьезно, потому что легче от тайных встреч никому из нас не будет. Давай подождем знамения, как нам поступить…
А впрочем, почему «несла»? Чистую правду изрекла. Но она так по-детски прозвучала из моих многоопытных
И почему-то перестала приходить в прокуратуру за материалами. Каково тебе было там дежурить, сначала в нервозном ожидании, затем в предощущении прострации, дальше — в полной прострации? Скажи об этом теперь, не молчи, а то глупо, что молчим и ты, и я — у меня ведь во рту кляп, на шее петля…
А потом, Илья, в моей жизни наступила эпоха под кодовым ник-неймом «Законный брак» с Константином Багрянцевым. Он и двух лет не продолжался, но нам с тобой основательно подгадил… Ты услышал, что я вышла замуж и что у меня появилось потомство. Впервые за десятилетия нашего знакомства ты всерьез на меня обиделся. Точнее, оскорбился. «Знамение, знамение! Обыкновенное бабское бл…во! И стремление ко штампу в паспорте. Поманили ее маршем Мендельсона, вот и отказала мне», — признайся, Илья, так ты мыслил? Ты ведь не знал тогда, что ребенок мой — не от мужа, да и не от меня вообще-то, а от Пашки и Дашки, безбашенной хиппарки… А мужу моему так и не суждено было узнать тайну Ленкиного рождения. Он как-то сразу поставил себя выше моего ребенка… а я была слишком самолюбива, чтобы перед ним оправдываться, и когда ехидный, как скорпион, первый законный супруг ввинчивал мне в подкорку мозга упреки насчет добрачного рождения Ленки и припадка «грехопокрывательства», в котором я и вышла за него замуж, только посмеивалась, не скажу, что в душе — явственно ухмылялась ему в физиономию. А он от моей сардонической улыбочки распалялся пуще… Хай живет Константин Багрянцев в святой вере, что «покрыл» штампом в паспорте мой невольный грех, гормональный всплеск, что случается ежегодно с тысячами дур… Я благодарна Пашке и Дашке за появление на свет Ленки. Благодарна Пашке за три месяца совместного пития из чаши жизни. Но темпераментность романа «Инна плюс Пашка» никогда не сравнится с глубиной нашего с тобой взаимопроникновения… А о временном узаконенном сожительстве с Багрянцевым и говорить нечего. Пустота одна.
Ну а когда я, также по слухам, — ведь мы с тобой прекратили беседовать, мы и встречаться перестали! — развелась и уехала в Москву, где сняла комнатушку в коммуналке у двоюродной тети и постигла все прелести существования гастарбайтера, тебе вовсе не о чем стало разговаривать с законной женой. И, воспользовавшись своеобразием текущего момента, ты подал рапорт о переводе в Москву — укреплять безопасность столицы.
Но перед этим подал на развод.
А может, сначала подал рапорт, а потом — заяву в суд.
Ты запутался в фактографии и хронологии, перемены в личной и общественной жизни срослись для тебя, как близнецы Энг и Чанг, юродствовали, корчили злые рожи, утомляли невыносимо. С тобой беседовало все женино семейство, стыдило, уговаривало, заискивало, угрожало, напоминало о жилплощади и протекции в органы и надоело до зеленых чертей. Наконец, пустили в ход тяжелую артиллерию — дочку; та, уставя на тебя твои же голубые глаза, лепетала: «Папа, не уходи от мамы!». Тщетно ты пытался ей объяснить, что развод с мамой не означает развода с ребенком, девочка плакала, замкнулась… Тесть среди учебного года сделал внучке путевку в МВДшный санаторий, с ней поехала твоя будущая бывшая, «чтобы привести нервы в порядок». И тогда ты ушел из дома, пахнущего комфортом и стабильностью, ибо от благочестивых ароматов тебя уже мутило. Куда? К отцу, жившему в гражданском браке на площади жены? К матери в Зосимов, где для сержанта юстиции потолок — охрана лесопилки или бензозаправки? Нет, ты на птичьих правах жил в общаге УВД и проходил медкомиссию на Москву. Даже курить бросил по сему поводу. И выиграл-таки свой решительный (хоть явно не последний) бой. Прибыл в столицу с одним чемоданом. Обосновался в… общага — не общага, гостиница — не гостиница, малосемейка — не малосемейка, караван-сарай, ночлежка, грязная, как спецприемник, где можно было спать только на спине и в одежде. Но после опостылевшего тебе «домашнего уюта» бардак в каморке и двенадцатичасовые дежурства просто радовали.