Житие Дон Кихота и Санчо

де Унамуно Мигель

Ах Санчо–флюгер, снова возобладала в тебе плоть, и ты зовешь приключением случайность, пославшую тебе узелок с червонцами! Сын своего отечества, где в такой чести лотерея.⁷⁴ Рыцарь подарил ему червонцы, он-то искал не тех приключений, где находишь деньги. Куда больше заинтересовали его любовные сетования в стихах и прозе, найденные в том же чемодане; и, завидев одинокого незнакомца, перепрыгивавшего со скалы на скалу, Дон Кихот велел оруженосцу догнать его. Тут-то Санчо и произнес в ответ благороднейшую свою речь: «Не могу я этого сделать, потому что, как только я удаляюсь от вашей милости, нападает на меня страх и напускает на меня тысячу разных ужасов и привидений».

А как же иначе, дружище Санчо, как же иначе? Может быть, твой господин и впрямь, если тебе угодцо, безумец из безумцев; но ты не умел и не умеешь жить без него; и впредь не

сумеешь прожить; будешь клясть его безумие, из-за которого тебя подкидывают на одеяле и все такое, но в его отсутствие нападает на тебя страх и чувство одиночества. Без своего господина ты так одинок, что утрачиваешь сам себя. Тебе хорошо было под защитою Дон Кихота, ты уверовал в него; если веру твою нечем будет поддерживать, кто избавит тебя от страха? Страх не что иное, как осознанное опасение утратить веру, не так ли? И разве не страх возвращает ее к жизни? А вера, друг мой Санчо, это приверженность, но не к теории, не к идее, а к чему-то наделенному жизнью, к человеку реальному либо идеальному; вера — способность восхищаться и доверять. И ты, о Санчо верный, веруешь в безумца и в его безумие. И если останешься наедине с прежним своим здравомыслием, на тебя неминуемо нападет страх одиночества — при всем твоем здравомыслии, тебе ведь. было так хорошо под защитою Донкихотова безумия. Потому-то и просишь своего господина и повелителя не оставлять тебя.

А твой Дон Кихот, сильный и великодушный, отвечает: «Да будет так, и я очень рад, что ты ищешь подмоги в силе моего духа, ее хватит и на тебя, когда у самого тебя не хватит духу». [20] Итак, Санчо, веруй; веруй, даже если не хватит у тебя Донкихотова духа. Вера сотворила в тебе чудо: Донкихотов дух теперь твой собственный дух, и теперь не ты сам в себе обитаешь, а он, господин твой, обитает в тебе. Ты кихотизирован.

Дальше Дон Кихот встречает Карденио, и как только наш безумец завидел другого, обезумевшего от любви, он «подошел к нему и обнял его с большой сердечностью и лаской: он так долго сжимал его в своих объятиях, что, казалось, был дружен с ним с давних пор». Так оно, в сущности, и было. Они обменялись приветствиями, и Дон Кихот выразил желание служить новому знакомому, а если горе того не знает исцеления, то помочь ему, «от всей души плача и скорбя» вместе с ним.⁷⁵ И плача и скорбя о злосчастии Карденио, разве не плакал бы ты и не скорбел бы о собственном своем злосчастии, бедный Рыцарь? Оплакивая жестокосердие Люсинды, разве не оплакивал бы робость, помешавшую тебе открыть свое сердце Альдонсе?

20

В переводе Г. Лозинского: «Мне весьма приятно, что ты ищешь опоры в моей храбрости, которая тебя не покинет, хотя бы твоя душа покинула тело». При точности смысла переводчик не воспроизводит игры слов: «animo» (дух) и «anima» (душа), которую использует Унамуно.

Есть, впрочем, недоброхоты, полагающие, что наш Рыцарь хотел всего лишь развязать Карденио язык и услышать его историю, ибо Дон Кихот был до крайности любопытен и охоч до историй из жизни других.

Главы XXIV и XXV

продолжение приключения в Сьерра–Морене и в которой рассказывается о необычайных происшествиях, случившихся с доблестным ламанчским Рыцарем в Сьерра–Морене, и о покаянии, которое он наложил на себя в подражание Мрачному Красавцу

Тут Сервантес, не слишком уверенный в том, что история его героя так уж увлекательна, вставляет историю Карденио. Но все-таки он поведал нам о том, как Дон Кихот прервал Карденио и вступился за королеву Мадасиму, которую тот оскорбил. И тем самым Рыцарь преподал нам урок: да не потерпим, чтобы его самого оскорбляли те, кто упорно усматривает в нем всего лишь плод вымысла, лишенный всякой реальности. И дело не в том, в своем уме эти субъекты или не в своем, ибо, как заметил по этому поводу Дон Кихот, «и против здравых в уме, и против сумасшедших» должно поднимать голос в защиту наиглавнейшей истины. Подобно тому как поднял голос в защиту ее наш идальго. Каковой если чем и грешил, то бахвальством, ибо объявил по тому же поводу, что знает законы рыцарства «лучше всех рыцарей, какие когда-либо были на свете».

Во время этих блужданий по безлюдной Сьерра–Морене Дон Кихот вернулся к истинной своей теме, поведав Санчо, что в эти места влечет его намерение совершить такой подвиг, который, как он сказал, «навеки прославит мое

имя по всему лицу земли». И с этой целью он решает подражать примеру того, кто был для него образцом, то есть Амадиса Галльского. Рыцарь знал: чтобы достичь совершенства, надо подражать примеру других людей, а не пытаться применять на практике разные теории. И дабы подражать Амадису в покаянии, которое тот наложил на себя, удалившись на Пенья Побре и переменив свое имя на имя Бельтенеброс,⁷⁶ Дон Кихот принял решение вести себя в этих местах Сьерра–Морены так, как будто «лишился разума, впал в отчаяние и неистовство»; разумеется, свершать сей подвиг легче, чем, по примеру того же Амадиса, «рубить великанов пополам, обезглавливать драконов, убивать андриаков,⁷⁷ обращать в бегство армии, рассеивать флотилии и разрушать чары волшебников».

И поскольку героический наш безумец был весьма благоразумен, он решил не подражать дону Роланду и «вырывать деревья, мутить воды прозрачных ручьев, убивать пастухов, истреблять стада, поджигать хижины, рушить дома, уводить кобылиц»; нет, Дон Кихот собирался воспроизводить лишь те из безумств Неистового рыцаря, которые ему представлялись «наиболее существенными», а то и удовлетвориться «подражанием одному Амадису, который никаких разрушительных безумств не проделывал, а все же одними своими слезами и чувствами добыл себе непревзойденную славу». Все дело было в том, чтобы добыть славу и громкое имя, и если для достижения сей цели разрушительные безумства не требовались, их можно было считать безумствами сверхбезумными.

А когда Санчо осведомился, чего ради сходить с ума, раз Дульсинея ничем не согрешила, Рыцарь отвечал той самой глубочайшей сентенцией: «В том-то вся суть, в том-то вся тонкость этого дела! Если странствующий рыцарь сходит с ума, имея на то полное основание, так в этом нет ни заслуги, ни подвига. Другое дело — обезуметь так, без всякой причины», по широте душевной взбунтовавшись против логики, так жестоко тиранящей дух. Большинство из тех, кто в твоем отечестве слывут безумцами, безумствуют по определенному случаю и по определенному поводу и даже расчету; и не безумцы они, а наглые дурни, а бывает и того хуже, утонченные подлецы. Безумие, истинное безумие, вот в чем мы нуждаемся до крайности; может, хоть оно излечит нас от этой чумы — от всеобщего здравомыслия, которое душит в каждом из нас здравомыслие индивидуальное.

И здравомыслие Санчо постигла та же участь, ибо он усомнился в тебе, героический Рыцарь, когда ты снова повел речь про шлем Мамбрина, и Санчо чуть не счел все твои обещания пустой болтовней, поскольку телесное его зрение являло ему шлем в виде цирюльничьего таза. Но ты славно ему ответил: «…то, что тебе представляется бритвенным тазом, мне представляется шлемом Мамбрина, а другому представится еще чем-нибудь». Это чистая правда: мир есть то, чем представляется каждому из нас, мудрость в том и состоит, что мы творим его по собственной воле, безумствуя без повода, истово веруя в то, что абсурдно.⁷⁸ Санчо, плотский человек Санчо, когда Дон Кихот собирался приступить к покаянию, решил было, что господин его намерен проделывать все не всерьез, а в шутку; но Дон Кихот возразил ему должным образом. Нет, друг мой Санчо, нет; истинное безумие всегда всерьез; шутки шутят люди благоразумные.

И какое безумие! Вот тогда-то Дон Кихот и открыл Санчо, что Дульсинея — это Альдонса Лоренсо, дочка Лоренсо Корчуэло и Альдонсы Ногалес, а Санчо, в свой черед, открыл нам, каковы ее земные приметы: она «девка хоть куда, ладная да складная, — ражая баба» и «барру она мечет так, что самый сильный парень в деревне за ней не угонится».⁷⁹ Однажды взобралась она на деревенскую колокольню «и стала кликать батраков своего отца, работавших в поле, и хоть были они больше чем в полумиле от деревни, а услышали ее так же ясно, как будто стояли у самой колокольни». Голос ее слышится и поныне, когда, преображенная в Дульсинею, выкликает она свое имя. «Уж такая тонкая штучка, — добавил Санчо, — со всеми зубоскалит, все бы ей потешаться да шутки шутить»… [21] Да, над всеми своими баловнями подшучивает Слава.

21

В переводе Г. Лозинского: «она ничуть не жеманится, ко всем лезет, со всеми дурачится, и все ее смешит и потешает». В тексте Сервантеса Санчо дал Дульсинее весьма двусмысленную характеристику, употребив слово «cortesana», которое может означать и «столичная особа», и «куртизанка».