Жития радикальных святых: Кирилл Белозерский, Нил Сорский, Михаил Новоселов
Шрифт:
Новоселов принадлежал к тому поколению религиозно ищущей молодежи, которое неизбежно должно было подрасти после «людей со сложной биографией» (в аскетическом смысле) – Константина Леонтьева и Владимира Соловьева. Для славянофилов, не только старших, барский уклад семейной жизни оставался непререкаемой и обычно даже не осознаваемой аксиомой. Странность этого на фоне декларируемой приверженности к традиционному православию бросалась в глаза Герцену, но не им самим. Только супруги Киреевские отошли от этого стандарта, посвятив себя сотрудничеству со старцем Макарием Оптинским в деле перевода и издания творений святых подвижников, – но одновременно и уйдя с общественной сцены. Для следующего поколения религиозных властителей молодежных дум, Достоевского и Толстого, при всем их различии, проблема совмещения или несовместимости семьи и духовного поиска была в центре их всех произведений (и, разумеется, не получила не только простого, но и вообще никакого решения). Леонтьев и Соловьев были в этой новейшей истории русской мысли первыми – опять же, при всем их различии, – кто сказал, что черное это черное, а белое это белое. Не надо путать духовное с семейным, хотя они имеют друг на друга большое
Новоселов с самого начала своей сознательной жизни был таким молодым человеком, которому важно узнать только то, как правильно верить в Бога и жить по этой вере. Он совершенно не планировал даже создания семьи, не говоря уж о том, чтобы вести скотский образ жизни, который тогда называли «холостяцким». Семья – слишком ответственное и трудоемкое занятие, чтобы посвящать ему себя, не имея по-настоящему сильной мотивации.
Может быть, стоит сказать тут, чтобы потом не возвращаться: едва ли нужно доверять сообщению Валерии Дмитриевны Пришвиной (урожденной Лиорко, вдовы писателя М.М. Пришвина) о кратком периоде послушничества Новоселова в некоем неизвестном монастыре, в результате которого он понял, что жизнь в монастыре – не для него. Никакими другими данными это не подтверждается (хотя, по правде сказать, где-то от 1893 года, когда расставание с толстовством еще не было окончательным, и до 1901 года данных о Новоселове не так уж много; теоретически, нашлось бы время и для монастыря). Все же более вероятно, что поводом для этих слухов стало переселение Новоселова в Данилов монастырь в Москве в 1918 году, где он, видимо, планировал остаться навсегда и быть там похороненным (мы вернемся к этому ниже, когда будем обсуждать вероятность факта принятия Новоселовым монашества). Мемуары Пришвиной («Невидимый град») рисуют Новоселова с очень близкой дистанции и очень ярко. В 1924–1927 годах ей, действительно, привелось довольно много общаться с ним, находившимся тогда на нелегальном положении, и даже временами жить рядом. Встретившись с ним 25-летней девушкой, она тогда же признала его за святого и оставалась при этом убеждении всю жизнь. Поэтому ее воспоминания тяготеют к агиографическим топосам, то есть к некритическому воспроизведению тех слухов, которые клубились вокруг Новоселова, если эти слухи совпадали с ее личным представлением о святости. Так и в этом случае: если не монах, то пусть хотя бы послушник. В то же время, в некоторых вопросах у нее осталось поразительное непонимание Новоселова. Это не только обращенные якобы лично к ней слова Новоселова о том, что отделение от митрополита Сергия (Страгородского) – это раскол (в действительности как раз Новоселов был главным архитектором этого якобы раскола). Также это – и абсолютное непонимание принципов монашества как такового, и монашества в миру как его частного случая.
В 1920-е годы многие молодые люди – верующие, но совершенно не настроенные на монашество – не понимали своего действительного душевного расположения. Под влиянием скорбных обстоятельств тогдашней церковной жизни они иногда пускались во всевозможные эксперименты как с монашеством, так и с особыми венчанными браками. Такие особые браки не предполагали обычной супружеской жизни – и даже иной раз имели своим продолжением одновременный тайный монашеский постриг обоих супругов, – но при этом супруги испытывали и культивировали в себе совершенно не подобающие монашеству (но зато подобающие супружеству) аффективные расположения. Автобиография Пришвиной тут дает много поучительного материала, включая историю ее двух состоявшихся и одного не состоявшегося замужеств в течение только 1920-х годов (Пришвиной она станет гораздо позже и уже в результате нормального замужества, правда, в возрасте 41 года).
«Кое-что таинственное» и тень Леонтьева
Отход Новоселова от толстовства нужно датировать 1892–1893 годами, но подробностей мы не знаем. Элементы критического отношения к Толстому, как мы отчасти видели, имелись и раньше, но они не приводили к разрыву. Так, к концу 1880-х годов относится история, переданная в мемуарах Сергея Николаевича Дурылина («В своем углу») – в 1910-е годы представителя младшего поколения (родился в 1886 году) новоселовского «Кружка ищущих христианского просвещения», но идейно более зависимого от П.А. Флоренского, нежели от Новоселова. Дурылин рассказывает, со слов Новоселова, как Толстой перебирал с учениками мыслителей древности (Конфуций, Лао Цзы, Будда, Сократ…), и кто-то спросил его, кого из них он хотел бы встретить лично. Толстой кого-то назвал, и тогда Новоселов спросил с удивлением: «А Христа разве вы не желали бы увидеть, Лев Николаевич?» – «Л.Н. отвечал резко и твердо: “Ну уж нет. Признаюсь, не желал бы с ним встретиться. Пренеприятный был господин”. Сказанное было так неожиданно и жутко, что все замолчали с неловкостью. Слова Л.Н. Авва [так называли Новоселова в 1910-е годы] запомнил точно, именно потому, что они резко, ножом, навсегда резанули его по сердцу». Тем не менее и после этого разговора Новоселов еще несколько лет оставался толстовцем и не веровал в божественность Христа.
В письме к Толстому от 1893 года Новоселов сетует на невольно доставленные им огорчения – очевидно, из-за идейных расхождений с Толстым, – но то же самое письмо показывает все еще сохраняющуюся вовлеченность Новоселова в круг толстовцев. Данных о том, когда именно и при каких обстоятельствах Новоселов
Весьма содержательно еще одно свидетельство, сохраненное П.А. Флоренским, который ссылается на устное сообщение Новоселова, но, увы, не дает никакой датировки. «Новоселов как-то спросил: “Но есть же, Лев Николаевич, в жизни кое-что таинственное?” – Толстой ответил, раздраженно напирая на каждое слово: “Ничего такого, друг Михаил, нет”». Понятно, что Новоселов, в конце концов, все-таки решил, что «есть». Менее очевидно другое: что же именно «есть»? Эпоха предоставляла два диаметрально противоположных ответа, сформулированных старшими. Один был дан Константином Леонтьевым, другой Владимиром Соловьевым, и мы обсудим оба чуть ниже. Особенностью Новоселова стало то, что он выбрал Леонтьева, но шел к этому выбору по следам Соловьева. Поддаваясь посмертному влиянию Леонтьева, Соловьев «перерастал» сам себя, а уж Новоселов, как водится, «перерастал» учителя.
Впрочем, связь Новоселова с Леонтьевым не ограничивалась посредничеством Соловьева. С середины 1890-х годов Новоселов сближается с одним из самых преданных учеников Леонтьева и своим ровесником (родились в один год) – московским священником Иосифом Фуделем. Вскоре они начнут сотрудничать в издании актуальной для интеллигенции религиозной литературы. Фудель впоследствии издаст «старое» (дореволюционное) собрание сочинений Леонтьева и до самой своей смерти в 1918 году будет считаться главным хранителем его наследия. Фудель, однако, не имел леонтьевской харизмы, и, может быть, вернее было бы его сравнить не с самим Леонтьевым, а с одушевленным музеем Леонтьева. В таком случае, если продолжить сравнение, Новоселов вышел бы новым воплощением Леонтьева – причем, как чисто аскетическо-религиозной, так и религиозно-политической составляющей его натуры. Правда, Новоселов никогда не будет всерьез интересоваться мировой политикой, и даже внутренняя политическая ситуация в России будет его интересовать только в духовных аспектах. Но ведь и Леонтьева вся мировая политика интересовала только в духовных аспектах…
Собственная связь с Леонтьевым осознавалась Новоселовым как нечто важное. Достаточно сказать, что он зарезервировал для себя то могильное место на кладбище Гефсиманского скита неподалеку от Троице-Сергиевой лавры, которое мы теперь знаем как могилу В.В. Розанова. Это по соседству с могилой Леонтьева – настолько близко, что удобно служить панихиду по ним обоим сразу. Когда-то это место Новоселов зарезервировал для себя, но в 1919 году, когда Розанов умер, сподобившись христианской кончины, исповедавшись и причастившись у своего общего с Новоселовым друга священника П.А. Флоренского, друзья покойного решили похоронить его на этом «новоселовском» месте. Впрочем, Новоселов в то время подолгу жил в Даниловом монастыре в Москве и надеялся «похорониться» там.
Аскетизм и оккультизм
Леонтьевский и соловьевский ответы о природе «чего-то таинственного», которое все-таки «есть», можно свести каждый к одному слову: соответственно, аскетизм и оккультизм.
Христианская аскетика предполагает, что все в мире определяется следующим набором причин: естественными причинами (теми, которые признаются и атеистами, и которые изучаются науками), действием ангельских сил (которые могут быть как добрыми, то есть собственно ангельскими, так и злыми, бесовскими; но бесы по своей природе – это все равно ангелы, только падшие), а также непосредственно Богом. Важно, что этот список исчерпывающий и не допускающий ничего иного, хотя мы, строго говоря, не знаем исчерпывающего списка естественных причин. Область научно допустимого исторически меняется в зависимости от развития науки. Не меняется, однако, само представление о необходимости проводить различие между наукой и лженаукой.
Леонтьев научился именно такой, строгой и традиционной, аскетике еще на Афоне в 1870-е годы, где совершилось его покаяние и обращение, – от своего первого духовника, старца Иеронима. В России, будучи уже фактическим монахом в миру, он продолжал развиваться в том же направлении традиционного монашества под руководством Оптинского старца Амвросия – психологически и стилистически совершенно иного человека, более «народного» типа, но по аскетической сути такого же, как не «народный», а «профессионально-монашеский» старец Иероним. В конце жизни, когда Леонтьев был вынужден переселиться далеко от Оптиной, в Сергиев Посад, старец Амвросий тайно постриг его в монашество с именем Климента и передал под духовное руководство старца Варнавы из Гефсиманского скита – опять же, старца того же монашеского духа, хотя опять несколько иного стиля. «Тайность» пострига (означавшая отсутствие ведома архиерея и «проведения» пострига по канцелярским бумагам) была нужна для того, чтобы не попасть в подведомственность церковной бюрократии, которая для Леонтьева ничего душеполезного бы не сулила. На кладбище Гефсиманского скита его и похоронили – жившего до конца жизни в миру инока Климента. Леонтьев умел, что называется, «тонко чувствовать» в светской жизни и в своих художественных произведениях, но от этого только лучше видел, насколько весь этот эмоциональный шум неуместен в молитве и вообще в области духовного.