Живая земля
Шрифт:
Последние страницы живописали светскую жизнь: юные дуры, вцепившись друг дружке в тощие бицепсы, улыбались либо напряженно (видимо, их отлавливали в очереди в уборную), либо удовлетворенно (видимо, этих отловили по выходе из оной). Подписи под портретами тоже были веселыми, ироничными: «Певица Фламинго и певица Флора Флю. Найди десять отличий».
Денис опять заглянул в начало. В середину. Везде было смешно, резко, круто, смачно; не в бровь, а в глаз. Журнал потрясал, втягивал, шокировал, просвещал, его не хотелось выпускать из рук никогда. «Его делал мой отец, – подумал Денис, – почему я не горжусь? Почему мне грустно и жалко читать сейчас лихие тексты злых и гениальных колумнистов? Как они, с такими талантами,
Страницы нежно потрескивали при переворачивании. Иные картинки мерцали, иные были интерактивны и приходили в движение, едва он касался их пальцами, и самые пальцы молотобойца, грубые, красные, смотрелись на фоне полиграфических чудес как конечности динозавра.
Потому что это была фронда, понял он. Всего лишь фронда, и ничего, кроме фронды. Сидели уютно, комфортабельно, сладко ели и пили, а противостояли – только на словах. Едко, точно, беспощадно – но на словах. Когда надо было уже выходить, вставать на площадях, у мраморных правительственных подъездов, вместе с сыновьями, с друзьями и братьями, – они не пошли никуда, остались в уютных ресторанчиках сочинять блестящие колонки за рюмашкой коньячишка. Уже надо было бить морды, а они продолжали критиковать. Уже надо было кидаться камнями, а они кидались афоризмами. Не было в них настоящей силы, все ушло в сарказмы изящные, в жест, в позу. Разменялись на фрондерство безопасное пятизвездочное. Думали, их миссия в том, чтобы призвать народ, а уж народ – он, знамо дело, завсегда готов подняться! А надо было не призывать, а самим подниматься. Ибо русский народ давно уже не фраер, его крамольной статейкой не запутать, не вытолкать на баррикады одними только словами, даже самыми горячими…
Денис встал, нашел старую газету, завернул в нее журнал и спрятал в дальний ящик стола, туда, где пылились конспекты лекций за первый университетский курс.
Простите, ребята, я вас люблю очень, я за вас отдал бы жизнь, но зря вы так много и красиво говорили.
Теперь – вот: сижу один, весь в дырявом, кое-как течет вода из крана, кое-как пожрал, кое-как выживаю; выживу, конечно, никуда не денусь. Мама уехала туда, где ей помогут умереть. Любимая уехала туда, где ей помогут красиво одеться. Друг ушел туда, где его никто не найдет, чтобы сохранить то, что никому нельзя показывать.
А я чего? Я тут остался.
Все куда-то делись, один Денис Герц, студент и молотобоец, никуда не делся, на том же месте тем же самым делом занят.
В полночь оделся в черное, обулся в легкое и удобное, взял другу Глебу подарок – две плитки шоколада и бутылку водки; вышел в темноту. До башни «План Путина» было шесть километров оврагами.
Глава 5
– Как тебе моя новая конура? – спросил Глеб.
– Нормально, – сказал Денис. – Окна бронированные?
– Здесь – нет. В алтарном зале бронированные, а тут – обычные. Если бутылку кинешь – не разобьется, но пулей – можно…
Студеникин сунул меж коричневых зубов наполовину выкуренную «гавану гуантанамеру» и вытащил из-за спины никелированный револьвер.
Денис осторожно улыбнулся:
– Старого друга со стволом встречаешь?
Глеб поднял на него слезящиеся глаза.
– Старого друга? – спросил он. – Старый друг за полгода ни разу меня не навестил.
– Меня пасли, Глеб, – сказал Денис. – Я не мог рисковать.
Глеб улыбнулся, несколько раз кивнул, осведомился спокойно:
– А сейчас не пасут?
Денис пожал плечами:
– Может, и пасут. Но я прошел семьдесят уровней за восемь минут. Вряд ли меня догнали…
– Это ты правильно сделал, – похвалил Глеб, как хвалил, бывало, в старые времена, и сейчас Денис понял, что напрочь отвык от менторских интонаций старшего товарища, да и от самого товарища отвык, и вообще – с трудом его узнал.
Дым висел в три слоя: темно-серый, тяжелый гашишевый – внизу, более светлый сигарный – выше, а под самым потолком витал, радужно переливаясь, прозрачный дух благовоний, поднимавшийся из двух огромных бронзовых курильниц, стоящих по углам зала. Но запах гниющих фруктов перебивал ароматы сандала и табака, и от самого Глеба, когда он сунул револьвер обратно и запахнул тяжелый халат, донеслась прискорбная мужская вонь.
Однако, пока халат был распахнут, Денис увидел тело своего друга, грудь и живот, и содрогнулся, ибо там была только серая кожа на торчащих мослах.
– Садись, – сказал Глеб. – Выпей. Пожри. Хочешь – кальян потяни. Я специально разжег, пока тебя ждал… Я тебя знаешь, как ждал? Вот, подарок приготовил…
Денис отодвинул от огромного стола огромное кресло, сел. Студеникин положил перед ним старую, но отлично сохранившуюся книгу в пластиковом переплете.
– «Абсопроц»! – объявил он. – «Основы теории абсолютного процветания». Раритет. Учебник для младших классов.
– Сегодня мне все чтиво дарят, – сказал Денис. – То журналы, то учебники. Спасибо, но…
– Ты почитай, почитай! – воскликнул Глеб. – Я его каждый вечер, перед сном… Не потому что интересно, а сразу детство вспоминается… Школа, учителя… Завтраки… Булки серые с маргарином… Вкусно было… Ты не застал, а я – годами… Вот, послушай, как звучит… – Он раскрыл книгу, кинул на Дениса быстрый взгляд. – «Толковый словарь живого великорусского языка Владимира Даля определяет слово „процветать“ как „благоденствовать, жить в добре земном, в обилии; вести успешно дела свои, преуспевать“. То есть процветание прямо связано с ведением дела. С трудом. Процветать – не значит бездельничать. Но мы должны понимать, что есть что-то хуже безделья и праздности. Это труд механический, бессмысленный. Нелюбимая работа ради денег губит человека. Когда он вынужден работать, зная, что его труд в конечном итоге приносит вред, – это хуже безделья. Так люди в далеком прошлом трудились на корпорации, расхищающие богатства страны. Вынужденные обеспечивать себя пропитанием и одеждой, они работали, презирая свой труд и самих себя, и это едва не привело к моральной катастрофе: люди перестали понимать, что такое хорошо и что такое плохо. Понадобились огромные усилия значительной группы неравнодушных граждан, чтобы постепенно повернуть жизнь к лучшему…»
– Хватит, – оборвал Денис. – По-моему, у этих неравнодушных граждан мало что получилось. Оставь, я полистаю на досуге.
Студеникин послушно захлопнул томик.
– Как хочешь. Я бы тебе еще одно место процитировал, про любовь и силу… Ладно. Как там, внизу?
– Внизу? – переспросил Денис. – Внизу весело. Давно так весело не было. Таня уезжает под Купол. Мать уже уехала. В хоспис. Прилетел Годунов – и тот в первый же день подрался с ментом и попал в больницу…
Глеб посуровел, спросил:
– А что с матерью?
– Устала. Двадцать лет на цереброне – кто хочешь устанет…
Денис подождал новых вопросов – их не последовало.
Есть не хотелось. Можно было выпить, да, но идти пьяным назад, через сто уровней, и еще потом по живой земле, шесть километров до дома, ночью, было рискованно.
С другой стороны, можно было вообще не спускаться вниз. Внизу его никто не ждал. Только бывший гражданский муж матери. В сущности – совершенно чужой человек. А последний и лучший друг сидел сейчас рядом, пьяный, убитый в хлам, грязный, кошмарно обросший, окруженный обшарпанным, разнокалиберным богатством, какими-то пыльными гобеленами, какими-то позолоченными статуэтками, бархатными портьерами, ящиками элитного винища, нечистыми скатертями.