Живой Будда

Моран Поль

Жали пришел в себя благодаря прохладе; и от этого северо-западного ветра, который придал ему мужества, последние неприятные впечатления растаяли, его вдруг охватило многообещающее спокойствие: он знает, что сейчас получит некий приказ. Речь не шла о том, чтобы он стал монахом, мыслителем, нищим, новым «бикху», он будет принцем, который победит Зверя; отвечая белым, которые принесли с собой алкоголь, кокаин и коммерцию, Азия благодаря ему противопоставит им свое оружие — простоте, терпение, истинные ценности. Он всегда ощущал себя отличающимся от людей и от монаршей породы, но это его превосходство не зафиксировано в «Готском альманахе»: оно родилось в последние дни — от утраченных наконец иллюзий; Жали захотелось стать хозяином радости и горя, презрения и любви. Ни один монарх, даже среди самых имперских, ни один из тех, кто шагает под нехорошим знаменем — знаменем гордыни, не метил так высоко, не стремился к более славной цели.

И вдруг окружающий мир

исчез. Жали сосредоточился еще больше, и ему показалось, что его озарили потоки духовного света: словно изнутри они ослепили его. Небо над Лондоном сделалось красным, похоже на зарево над кузницей. После продолжительной концентрации принц открыл глаза. Все окружающие его сооружения — цилиндры труб, ажурные диагонали пожарных лестниц, горизонтали крыш, их коньки и даже черные траншеи улиц внизу — все это сконцентрировалось вокруг одного невыносимо яркого круга.

Жали поднял глаза, и ему явился Будда — богочеловек. Его прекрасное лицо светилось добротой. Жали сразу узнал его по продолговатым мочкам ушей, лучезарным плечам, по вьющимся локонами. Над Кенсингтоном, над рассыпающими искры трамваями и свистками швейцаров, подзывающих такси, возник источник спокойствия. Его пальцы образовали два безупречных кольца. Весь пропитанный, словно белым жиром, безмятежностью, Будда пристально смотрел на Жали из-под длинных ресниц. Хотя его застывшее лицо не шевельнулось и по нему не пробежала гримаса, как у европейцев, когда те собираются заговорить, губы его разомкнулись. Он сказал только:

— Мой Закон — закон спасения для всех.

Больше он не произнес ничего, но еще пребывал тут несколько мгновений, и Жали мог созерцать его.

Принц простерся ниц на черном цинке крыши. Он оставался в этом положении так же долго, как тогда, в лесу под южными широтами, на берегу реки — перед бронзовым Буддой с закрытыми глазами.

«Время настало», — подумал он с холодным восторгом.

Поднявшись, он почувствовал себя обновленным. Он избавился от своего прошлого — точно так же, как через смерть освобождаются от предыдущей жизни. Он пробудился. Он родился заново. Уподобление его Совершеннейшему исполнилось. Толпы людей в предместьях, людские потоки на Оксфорд-стрит предстали перед ним, как картина тех человеческих деяний, которые сами по себе не умирают, а накапливаются в течение тысяч веков миллионами поколений, как податливая, сжимающаяся все туже материя, — деяний, заменяющих в своей совокупности живших людей, — деяний, множащихся в бесконечных комбинациях последствий, остающихся, когда все остальное исчезает, неизменными. Отныне путь его предопределен: теперь он будет стремиться лишь к просветлению — этим вратам в окончательное исчезновение. Он должен выполнить некую миссию. Порвав связи со вчерашним днем, он вступает в мир, чтобы предложить ему освобождение, успокоение и блаженство.

Ночь вступила в свои права. Тем не менее, вернувшись в дом, Жали еще обнаружил свет. В наполненном маслянистым дымом маленьком будуаре, через который ему снова пришлось пройти, возлежали женщины. Похоже, и они ничуть не беспокоились о времени. Разлегшись как попало, они спали или грезили с расширенными зрачками, не замечая его. Одна из них, приподнявшись на локте, колдовала над какой-то вязкой жидкостью на спиртовке, шипящей, как подгорающее масло. Матовый свет, струящийся из алебастрового плафона и серебряных ламп, мягко окутывал все, кроме инкрустированных перламутром подносов, которые ярко отражали его, пуская зайчиков. Какая-то блондинка с волосами, пенистыми как пиво, воскликнула в бреду:

— Вот оно! Я вижу пагоды!

Только что она была прехорошенькой. А сейчас она бледна, краска на ее лице размазалась, изо рта струйкой течет слюна. Еще одна, наискосок от нее, скрежещет во сне зубами.

«Если убрать все эти побрякушки, наряды, румяна, что останется? Одна лишь суетность и мания наслаждения!» — подумал Жали.

Омерзение, охватившее принца, настолько велико, что представшая картина еще больше укрепила его в принятом решении. Он постоял, созерцая эти спутанные волосы, опавшие бюсты, отяжелевшие рты. Он вспомнил про сына шакьев, когда тот в последнюю ночь пребывания во дворце, в такой же вот час, еще раз поглядев на свое ложе, обратился к нему с речью, в которой торжественно отказался от чувственных наслаждений; это был момент в его жизни, когда он навсегда оставит женщин: Будда покинет их, спящих среди разбросанных на полу музыкальных инструментов, почувствовав отвращение к их небрежным позам и закатившимся глазам; он выйдет оттуда на цыпочках, увидев напоследок, как единственное пробудившееся существо — антилопа, которую одна из наложниц все еще прижимает к груди, жует лепестки роз из венка.

И точно так же, как тогда Учитель, Жали воскликнет:

— Они — мертвецы! Мертвецы! Я нахожусь на кладбище!

Внизу butler [28] во фраке, сдержанный и невозмутимый, подал ему шубу.

Жали пошел по улицам пешком.

Огромное

солнце вставало сегодня для него.

Просветление

I

Газетные заголовки «Романтический Кембридж», «Кембриджская история», «Удивительные приключения охотничьей команды», «Потасовка между студентами» оповестили Англию о том, что затравленная на охоте в окрестностях Кембриджа лисица укрылась в городе. Зверек, за которым гнались по территории Тринити-колледжа, заскочил в колбасную лавку. Несколько минут спустя, писали газеты, живая лисица была куплена у колбасника цветным студентом — принцем Жали, сыном короля Карастры. Он приютил зверька у себя, поселив его в садике позади дома. «Бадминтон» — команда сэра Комитаса Тартабуряна, натурализовавшегося в Англии богатого армянина, с собаками, доезжачими и наблюдавшими за охотой студентами, преследуя лисицу, проникла в Кембридж; принца сначала попросили, потом от него потребовали выдать живую пленницу, но он, несмотря на то, что его начали пинать ногами, отказался — в силу своих религиозных убеждений.

28

Дворецкий (англ.).

— Тот, кто убивает, портит и губит, — ответил он, цитируя Будду.

Когда охотники чуть было не набросились на принца, он увидел, что другие студенты, в том числе один ирландец и один американец, встали на его сторону и напомнили сэру Комитасу Тартабуряну, что еще не так давно он сам являлся дичью для турок. В ход пошли тумаки. Понадобилось вмешательство полиции, чтобы разнять дерущихся. Клетку с лисой опечатали. Английские газеты посвятили этому делу длинные статьи. Оказывается, в 1637 году тоже был однажды случай, когда заяц спрятался в церкви. В дело вмешался Клуб ловчих, Общество защиты животных заняло свою позицию, кое-кто написал в «Таймс», выражая протест.

Принц, допрошенный «прокторами» — университетскими жандармами, сослался на прецедент, он заявил, что когда Будде однажды повстречался лебедь-подранок, он отказался выдать его охотнику. Он добавил, что презирает все виды спорта, которые, по его мнению, являются заменителем ручного труда для бездельников, чем окончательно восстановил против себя суд чести, учрежденный для разбирательства этого дела. С лисицы интерес публики переключился на принца. Социалистические газеты писали о нем с одобрением; несколько слов обронил Бернард Шоу. Жали познал славу, фотографические аппараты и вспышки магния — этот современный фимиам. По мнению некоторых, принц являлся «просветленным», мистиком, впадавшим в экстравагантность. Мелкие газетенки сообщили кое-какие пикантные подробности о нем: несколько дней назад Жали раздавал на улице большие суммы денег. Несомненно, он считал себя Буддой: за неимением каучуковых колесиков у него под подошвами имелись светящиеся колеса. Вызванный в вице-канцелярию, этот богатый студент явился в лохмотьях; на сделанное ему замечание он заявил, что якобы поменялся одеждой с одним бедняком, «поскольку привлекательные одежды имеют своей подоплекой физическое желание».

Короче, дело приняло такой оборот, что принц, как утверждали, даже собирался покинуть на какое-то время Кембридж.

По правде говоря, эти злоключения оказали решающее влияние на жизнь Жали. Преувеличив их значение и будучи предоставлен самому себе, он, не имея рядом никого, кто бы мог расставить все по своим местам, вынужден был действовать. В ответ на нападки он ударился в крайности, которых раньше не допустил бы. Статьи в прессе, поздравительные адреса, телеграммы, в которых старые «эсквайры» грозились надрать ему уши, осуждение со стороны добропорядочных студентов способствовали тому, что он отказался от позиции пассивного созерцания, которую сохранял с момента явившегося ему откровения. Он перестал смотреть на окружающий мир задумчивым взглядом мудреца, сбрил наголо свои великолепные черные волосы, признав наличие шестнадцати неудобств от них: убранство, украшения, мытье, гирлянды, духи, благовония, желтый миробалан, миробалан emblic, краски, ленты, гребни, цирюльники, расчесывание, насекомые, наконец — выпадение волос, «от которого люди приходят в такое отчаяние, что царапают себе грудь и падают в обморок». Разве не прав был Будда, когда сказал, что, находясь в тисках этих шестнадцати неудобств, теряешь вкус к тонкому познанию?

Сейчас Жали только улыбался, вспоминая о своем прошлом. Живя теперь в Лондоне, в Хэмпстеде, в полном одиночестве, он сделался мудрецом — мудрецом в индусской традиции, то есть богатым человеком, решившим все бросить, а не тем невежественным пролетарием, коими были христианские апостолы. Он отправил обратно в Карастру слуг вместе со всеми своими драгоценностями — как Будда, который, увидев, как он разряжен, покраснел от стыда и отправил драгоценности магарадже Шуддходану, своему отцу. Тем не менее Жали послал француженке с Коммершиаль-роуд — Анжели — две длинные нити жемчуга.