Живой Будда
Шрифт:
— Я, как всякая другая женщина, думала: «Отправиться туда с любимым человеком, жить вместе на острове — чего же желать лучшего?» Но не тут-то было! Вам хочется спать? — А вы задыхаетесь! Прогуляться ночью? — А тут москиты! Искупаться? — Кругом акулы! Поесть фруктов? — Дизентерия! Никогда не выходите замуж за таможенного инспектора!
— Пагоды с колокольчиками, заклинатели змей, опиум, теософия, госпожа Хризантема, остроносые шлепанцы — все это потом приедается, одним словом — это желтая погибель…
— Мы явно идем к большевизму. — Не надо много усилий, чтобы понять это. — Спасибо. Никакого спиртного до захода солнца…
— Хинин… пиастры… отпуска… каучук в срок…
— Сайгон — это маленький Марсель…
Рено
9
Римский историк, уроженец Павии (90–24 гг. до н. э.).
10
Ле Корбюзье (Эдуар Жаннере) — французский архитектор-урбанист, швейцарец по происхождению (1887–1965). В своих трудах пропагандировал конструктивизм.
Волны плюют срываемой муссоном пеной в окно иллюминатора. Жали задумчив.
— Мне хотелось бы иметь белую кожу, — вздыхает он.
Рено не отвечает. Однако он невольно думает об этой таинственной власти белого человека над цветными. Быть может, у самых первоначальных истоков человечества стояли не желтолицые, как утверждают некоторые, а две расы: белых людей, с тонкими носами и светлыми глазами, создателей мира и — по контрасту — негроидов, этаких не поддающихся совершенствованию калибанов [11] , инфантильных разрушителей.
11
Калибан — фантастический персонаж «Бури» Шекспира. Чудовищный гном, олицетворявший грубую силу, вынужденную подчиняться силе превосходящей, но всегда мятежно настроенную против нее.
«Ничего — кроме этих двух символов добра и зла. Недаром идолы, женщины и азиатские актрисы густо покрываются белилами. Белый — это мужчина, это лотос, это слон-защитник; белая — это женщина, это Луна, это одежда браминов и одежда астрологов. Белый цвет — это безмятежность, чистота, божественность. Как знать…» — думает Рене.
Из соседней каюты доносится громкий смех:
— Партию в покер?
— Да, если хотите, но только в настоящий, чтобы сцепиться как следует!
— Покер — это то же регби, только с картами.
— Какой лимит? — Никакого! Впрочем… рубашка.
— Пойду поищу партнеров…
— Играть будем, конечно… только с белыми?
— О чем вы задумались, Рено?
— О том, что вот их придется защищать от азиатов, — ответил Рено, кивнув в сторону игроков. — Вам известна моя к вам сердечная привязанность… Но у меня нет выбора: они мне братья по крови.
В Сингапуре во время стоянки, когда пароход заполонили угольщики, менялы, продавцы фруктов и фокусники, стало известно о визите на борт адъютанта губернатора. Узнав о присутствии на судне принца, тот пришел
Жали поклонился и поблагодарил, проявив неизменную вежливость и терпеливость, привычно уклоняясь от вопросов, на все отвечая только улыбкой.
Визит привлек к нему всеобщее внимание. Прошел слух, что это путешествует инкогнито какой-то крупный монарх, говорилось множество других глупостей. Жали явно заинтриговал пассажиров, а поскольку он часто одевался на китайский манер, они шушукались:
— Разве можно такое носить? Подумайте — длинное платье! Только мужчины могли додуматься!
— Должно быть, это сам «Небесный»! — при этом женщины подымали вверх два указательных пальчика, желая показать, что они-то знают Китай.
— Не думаю, что он придурковат. Просто он истукан.
— Среди восточных людей есть очень хорошие, уверяю вас! Которые совсем не чешутся и не пахнут дурно.
— Если бы эти люди не были глупы, они бы разговаривали!
Жали и Рено выходили из каюты лишь по ночам. Они до самого утра прогуливались по пустой, поскольку на судне запрещалось спать под открытым небом, слегка наклонной палубе. Дети не кричали. Бар с его ликерами, оберегаемыми, словно опасные звери, бывал закрыт. Злословие, это ядовитое тропическое растение, не жалило. Несмотря на то что прохлады не было, темнота располагала к беседе, к обмену мыслями — как когда-то в Карастре.
Так продолжалось до момента вхождения в Красное море. Однажды вечером, на широте Порт-Судана, впервые за все время ощутилось дуновение ветра — то был северный ветер. На другой день только Жали и Рено оказались на пароходе в белом: спешно покидая Карастру, они не взяли с собой никакой теплой одежды. Все пассажиры словно переоделись в траур: костюмы, заказанные по моде сайгонских универсальных магазинов, старые наряды, привезенные из последних отпусков.
Пока Рено готовил своего спутника к встрече с Европой, в небе взвились, словно флаги, новые созвездия. Пришлось для начала переучивать небо.
Жали не расставался с биноклем. Наконец показалась земля, старинные брустверы. Над частью побережья поднимались угольного цвета дымы — тяжелые, стелющиеся горизонтально, словно террасы.
— Это Марсель. Будда еще жил на свете, когда был основан этот город, — говорит Рено.
— А что над ним господствует?
— Жажда наживы, коммунизм, буайбесс [12] !
— Да нет, я про ту золотистую точку над клубами дыма! — интересуется Жали.
— Это Нотр-Дам-де-ля-Гард, базилика.
12
Марсельский суп.
— У нас ни одному храму не разрешается господствовать над окружающей природой.
— Потому что ваша природа сама является храмом.
— Вы сделались азиатом, Рено.
— Нет, монсеньор.
Берег приближался. Из земли подымались геометрически правильные, рассеченные улицами дома, испещренные отверстиями, покрытыми каким-то сверкающим материалом.
Жали никогда не видел стеклянных витрин.
Не стоит дожидаться какого-то другого вечера (ведь они все одинаковы), чтобы описать встречу Жали с Западом. Ни один из них не будет достойнее этого, первого. Рено остался далеко позади, в Париже. Принц и его свита проследовали прямо в Лондон — цель путешествия — и остановились там в одной из гостиниц на Стрэнде, далеко не первоклассной, потому что денег у них не было. Они сделались обитателями холодных комнат на пятом этаже, выходящих во двор — мелкокалиберный «каменный мешок». Уок и Круот дрожали от холода в своих полотняных одеждах; Жали и полковник переоделись еще в Марселе в купленные там френчи цвета хаки — остатки запасов американских военных складов. (Рено пришлось объяснить им, что такое шерсть: им никогда не приходилось трогать ее руками.)