Живой. Весна

Poison Ivy

Надолго бы его все равно не хватило, это было слишком сильно, слишком близко, слишком интимно. Раскрасневшиеся щеки, челка, прилипшая к воспаленному лбу, дрожащие ресницы, ничем не прикрытое желание, жаркое, жадное, нетерпеливое.

Разрядка наступила быстрее, чем он ожидал. Успел только перехватить свой пульсирующий член, оттянуть за волосы голову Макса назад и сразу же кончил ему на лицо и плечи. Дыхание перехватило и даже в глазах потемнело на долю секунды. Макс был для него существом из другого измерения: нечто священное, бесконечно чистое и прекрасное. К нему страшно было прикоснуться,

он как будто боялся испачкать его своим уродством, сломать, как тонкую фарфоровую куклу своими узловатыми грубыми руками. Он не пытался больше взять его, они об этом даже не говорили, но Тим чувствовал, что напирать не стоит, хотя иногда был просто на грани, еле сдерживался. Он, почти не отрываясь, следил за Максом ежедневно, как тот двигается, как смотрит, как улыбается, но все это не шло ни в какое сравнение с тем, каким он сейчас сидел перед ним на кровати. Дрожащий, задыхающийся, с лихорадочно горящими глазами, с треснувшей и кровоточащей нижней губой, с каплями его спермы на щеках. Все такой же прекрасный, но порочный, грязный, растленный, словно вся его внешность вопила только об этом. Теперь он понимал, что видят в нем другие.

При всей разности характеров, интересов и темпераментов, было в них нечто, что объединяло гораздо сильнее и делало их родственными душами. Они оба были заложниками собственной внешности, по которой их судили окружающие, две крайности одного понятия.

Тим аккуратно вытер пальцами его щеки и губы, чмокнул в макушку, вдыхая полной грудью его запах.

– Нам пора, – Макс покосился на окно, солнце уже почти встало из-за горизонта.

Петрович встретил их на дороге, за несколько километров до поселка, на своем старом УАЗе, снова немного удивился, увидев Максима.

Они проехали по центральной улице – теперь уже заасфальтированной и не такой грязной, как это бывало прежде по весне, остановились у большого дома, выкрашенного светло-голубой краской. Забор слегка погнулся, калитка на одной петле болтается, приусадебный участок зарос, даже тропинки не видно. Тимофей грустно вздохнул.

– Сергей только на Новый год наведывался, – пояснил Петрович. – А Иван… Даже не помню когда был…

Соседи из дома напротив столпились на крыльце, чтобы поглазеть, кого это председатель к Нине Анатольевне привез. Худой старичок с папиросой, мужчина в телогрейке и с ведром, и маленькая девочка со светлыми косичками.

– Даша часто приходит, – спохватился Петрович, как будто забыл о чем-то важном. – Уколы делает от давления, по дому помогает, а на двор ее, ясное дело, не хватает, за детьми надо смотреть, муж-то в прошлом году погиб.

– Николай?

– Да, жалко, конечно, но что тут сделаешь, несчастный случай, – развел руками председатель.

– Ладно, пойду, буду ждать тебя вечером.

Как только он вышел из машины и выпрямился в полный рост, с крыльца дома напротив послышался шепот и недовольное цоканье языками. Девочка ойкнула. Максим заметно напрягся, втянул голову в плечи. Это было неприятно, грязно, как-то низко, но Тимофей словно и не замечал косых взглядов. Подошел к калитке, с легкостью вытащил ее из единственной уцелевшей петли и положил рядом с забором. Мужчины заохали, девочка прикрыла рот ладошкой. Цирк им, что ли? Максим нахмурился.

Петрович снова завел мотор,

развернул машину, и они поехали к нему домой.

В доме, где Тим провел первые десять лет своей жизни, пахло все также: отсыревшим деревом, печеными яблоками, мамиными духами с ароматом сирени и свежей сдобой. Мама обожала печь сладкие лепешки – бесхитростные, из постного теста, посыпая сверху сахаром. Они всегда казались ему самым вкусным лакомством.

– Дашенька, ты? – позвал слабый женский голос из кухни.

– Это я, мам, – ответил Тим, снимая свои ботинки у дверей, где стояли лопаты, ведра и грабли, должно быть, еще с осени.

Женщина ахнула, что-то упало, послышался шорох и какая-то возня.

– Ой, Тимоша, – пролепетала она, поспешно натягивая на ноги валенки, в которых проходила всю зиму. Слишком суставы ломило от сквозняков.

Тим вошел в просторную кухню с широким окном.

Мать сидела в кресле у печки, с книгой в руках, на деревянном столе с выцветшей клеенкой стояла тарелка с супом и кружка чая, уже остывшие.

– Ты что это ничего не ешь? – нахмурился Тим, не решаясь подойти к ней ближе.

– Совсем аппетита нет, – пожала она худыми плечами. Некогда каштановые волосы ее поседели, сама как-то высохла, сильно постарела за последний год.

– Ой, что это я сижу! – всплеснула руками. – Тима, хочешь чай? Я твоих любимых лепешек напекла, как знала, что ты сегодня приедешь…

Старушка медленно поднялась с кресла, провела ладонью по волосам, как будто проверяя, не выбились ли локоны из прически – привычка с молодости. У нее всегда были густые и непослушные волосы, слегка вьющиеся и блестящие, настоящая гордость для самой Нины и зависть для ее соседок и подруг.

– Мам, не суетись, – Тим сам подошел к плите и поставил чайник на конфорку. – Ты бы поела лучше!

Но она лишь всхлипнула и прикрыла рот руками, из уголков ее голубых глаз в мелкой сеточке морщин покатились слезы.

– Ой, Тимочка, я так рада, что ты приехал, бедный мой! И досталось же тебе, как несправедлива жизнь, как несправедлива!

Ну вот, приплыли. Этого он и опасался, сейчас попробуй, успокой!

– С калиткой-то что случилось? – он постарался как-то отвлечь ее.

– Да петля проржавела еще осенью, Сережка там возился с ней, да так и не смог починить, – старушка утерла лицо узловатыми пальцами.

Тимофей коротко кивнул – работы невпроворот. Нужно было достать из сарая папины инструменты, починить калитку и забор, выкорчевать репейники, пока еще земля сырая, перекопать огород.

Мама смущенно куталась в шаль, не зная, о чем поговорить с сыном, но, кажется, нервничала больше обычного. Села за стол, обвила пальцами чашку с горячим чаем, которую ей налил Тим, вздохнула, нахмурилась, глядя куда-то в сторону.

– Тима, я так виновата перед тобой, – вдруг сказала она.

– Не надо, мам, ты ни в чем не виновата, я же понимаю, что же сделаешь, раз так сложилось…

Но старушка мотнула головой, как будто не об этом речь.

– Тимочка, ты не понимаешь, – шепотом сказала она. – Я-то и сама не знала, поначалу, отцу не верила, а он пытался меня переубедить, нужно было слушать его. А я! Ну что, дуры мы, бабы! Теперь мне уже недолго осталось, а ты, пожалуйста, будь осторожен. Лучше тебе вообще уехать!