Живые люди
Шрифт:
– Да хоть три машины, – бросает Лёня раздражённо, – хоть целый автопарк. Чем их заправлять-то?
И разговор снова делает виток, возвращаясь в вытоптанную неоднократно, до смерти надоевшую колею: «пешком, – говорит Лёня (в который уже раз), – по весне, – говорит он, – вы нас тут подождёте, а мы с Серёгой налегке, через лес, до Поросозера, там поселок же был громадный, найдем и топливо, и машин наверняка осталось до черта»; «грёбаный ты бойскаут, – говорит папа (как говорил на прошлой неделе и две недели назад тоже), – шестьдесят километров по тайге, не смеши мышей, без навигатора, без ничего, ты когда по компасу ходил последний раз? в школе? мы даже
Мы остаёмся наедине с остывшей зловонной рыбой, составленными под столом пустыми водочными бутылками и безнадёжностью. Мишка тоже уже спит, зябко свернувшись на сбившемся в комок спальном мешке. Ира встаёт, чтобы собрать со стола разбросанные тарелки, а я, прислонившись спиной к истрескавшемуся дверному косяку, пытаюсь ухватить за хвост обрывок какой-то смутной мысли – лоскут, клочок, невнятный фрагмент, – и мне страшно мешает папино иссякающее уже, монотонное бормотание «даже если доберётесь каким-то чудом, там же кладбище, там ничего трогать нельзя», и Лёнино «маски наденем, перчатки, да брось ты, Андреич, один раз проебали уже». И как только они замолкают на мгновение, прежде чем Серёжа успевает присоединиться, я уже знаю. Я делаю шаг. Я говорю «подождите». «Подождите», – говорю я. Они смотрят на меня – без любопытства, тускло, устало. У Серёжи красные бессонные глаза.
– УАЗ, – говорю я. – Этот их УАЗ, на котором они приехали. Это же бензиновая машина? Да? И снегоход, – продолжаю я торопливо, – он ведь тоже? Бензиновый?
Папа кивает нетерпеливо. При чём здесь они и сраный этот УАЗ, – написано у него на лице.
– А зачем? – спрашиваю я. – Зачем тогда? Зачем им тогда наш дизельный «лендкрузер»?
И они смотрят на меня. Лёня понимает раньше остальных – и начинает подниматься, тяжело нависая над жалким столом. Как будто увеличиваясь в размерах. Раздуваясь, как торжествующий дирижабль. Он даже протягивает в мою сторону толстый свой палец. Тычет в меня этим пальцем – словно приглашая меня пожать его, и улыбается – раньше даже, чем я заканчиваю:
– У них не было дизеля, когда они сюда приехали, – говорю я. – У них ни черта не было, и уж дизеля точно. Зачем бы им дизель, когда у них бензиновая машина? А теперь он у них есть.
Ира бросает липкие тарелки в таз с остывшей водой и оборачивается. Марина жалобно морщит лоб. Папа хлопает себя по колену. Серёжа говорит медленно, задумчиво: «Анька, ты гений. Ну конечно. Вот что они привезли – та, последняя группа. Вот чего они там все ждали на берегу. Вряд ли это пара канистр. У них там должно быть тонны три, не меньше. А то и четыре. Там целый бензовоз, я уверен».
Это происходит ровно в ту же секунду: слово «бензовоз» как раз материализуется, обретает форму в нашем воображении – гигантский металлический цилиндр на колёсах, со жгучим словом «ОГНЕОПАСНО» вдоль борта, четыре тонны надежды, бесценной разменной валюты, которая дороже консервов, автоматов, респираторов, ношенных кем-то другим камуфляжных курток и армейских прочных ботинок; невероятное, запредельное богатство, которого хватило бы для любого, самого безумного нашего плана, и ради которого
Пока мы думаем об этом, ошарашенные нежданным, незаслуженным фартом, случайной второй попыткой, которую нельзя проворонить, снаружи, из-за хлипких дощатых стен, раздаётся оглушительный, закладывающий уши грохот, который принуждает нас всех – разом – вздрогнуть, присесть и зажмуриться, как будто мы солдаты в окопе посреди войны, а не глупая группа застрявших в лесу гражданских. В один прыжок Серёжа добирается до своего ружья, заспанно и безвольно висящего на стене, и кожаный широкий ремень, на котором оно дремало, вырывает из стены ржавый непрочный гвоздь. Рубленый, резкий, однократный гром, заставивший нас подпрыгнуть, звучит сильнее, чем выстрел из пистолета, охотничьего ружья или автомата. Он похож на пушечный залп. На взрыв. На что-то, что нам точно не по зубам.
Назавтра озеро оказалось перерезано двумя кривыми ломаными линиями – толстая, крепкая ледяная кора, похожая на крышку застывшего жира над черным бульоном, прорвалась и лопнула, и от острова к берегу змеились теперь два бездонных скользких разлома, начинавшихся в одной точке, почти у самых наших мостков, и разбегавшихся на другой стороне всё дальше и дальше друг от друга, как взбесившаяся колея.
– Началось, значит, – задумчиво произнес папа, перегибаясь через край нависших надо льдом досок и глядя вниз. – Рановато что-то, а, Серёг? Я думал, у нас есть еще недели три-четыре.
– А в чём дело-то? – сказал Лёня беззаботно. – Ну, весна. Лодка у нас есть. Лёд сойдет – поплаваем.
– Это озеро, а не река, – хмуро ответил папа, – течения нет. Льду деваться некуда – пока сам не растает, так что всё будет долго. Несколько недель – ну, может, две или три – по льду можно будет ходить, если осторожно. И сети наши постоят еще. А потом здесь будет каша, понял? Лодку твою раздавит как скорлупу. Сети потонут.
– И… надолго это всё? – спросила Ира, напряжённо разглядывая невесёлое папино лицо. Тот пожал плечами.
– Это рулетка, дети, – сказал он. – Иногда до середины мая по этим озёрам ни ходить, ни плавать. Перерыв. Не сезон. – Он еще раз смерил озеро взглядом – сердитым, неодобрительным, как будто белая равнодушная чаша, наполненная водой и льдом, провинилась перед ним лично, сорвав какой-то уговор, который он, папа, считал нерушимым.
– Ну, раз так, придется нам всё делать одновременно, – сказал он наконец, поворачиваясь, чтобы вернуться в дом. – И строить, и запасы делать. Сети ставим, пока еще можно, два раза в день. Половину рыбы – на мороз.
План звучал просто, но чтобы следовать ему, нам снова пришлось урезать ежедневные наши порции, только недавно достигшие, наконец, мало-мальски приличных размеров. Рыбы и правда стало больше, как будто даже там, подо льдом, ощущалось приближение долгожданной весны; но теперь – когда ровно половина ежедневного улова скупо пересыпалась солью и подвешивалась снаружи, к опоясывающим дом деревянным балкам, предназначенным для сушки сетей, в оставшихся из-под картошки полотняных мешках – чувство голода, только что нас покинувшее, вернулось снова.