Жизнь Антона Чехова (с илл.)
Шрифт:
Братья Антона жизнью были довольны. Миша доложил Маше: «Ольга так обставила мою жизнь <…> всякое мое желание, угадывается раньше». В сентябре Александр уговорил наконец Ваню с Соней взять под свою опеку сына Колю за 50 рублей в месяц. Коля несколько дней погостил в Мелихове, а затем был отправлен в Москву с сопроводительной запиской отца: «Податель сего письма <…> та самая скотина, которую ты, Иваша, и добрая Софья Владимировна берете столь великодушно под свое покровительство. <…> Навязываю тебе материю не даровитую и совершенно не дисциплинированную. Обиженный и рассерженный, он начинает шептать что-то неразборчивое (вероятно, угрозы). За ласковое слово готов сделать все. <…> Книгу очень не любит <…> любит вколачивать гвозди, мыть посуду, <…> любит деньги на приобретение лакомств. <…> Часов не знает и комбинаций стрелок не понимает».
Антон же в письмах из Ниццы не интересовался ни таксами, ни племянниками. Он уже настолько прижился в Русском пансионе, что сырыми, не подходящими для прогулки вечерами снова взялся за перо.
Глава 62
Мечты
ноябрь – декабрь 1897 года
Антон, как человек самолюбивый и блюдущий свою Reinheit, в конце концов сел за письменный стол, не желая запятнать себя денежными подачками от Саввы Морозова. В ту осень ничего крупного из-под его пера не вышло; написанные рассказы напоминают зарисовки детства: «Печенег» и «В родном углу» передают мрачную атмосферу одичалого поместья, затерявшегося в донских степях; «На подводе» повествует об отчаянном положении сельской учительницы (в рассказе слышатся жалобные интонации из писем мелиховской родни). Похоже, период творческого застоя все-таки был преодолен. Чехов начал работу над рассказом «У знакомых», обещанным журналу «Космополис»; его сюжет предвосхищает «Вишневый сад», последнюю из написанных им пьес. Сестру Антон попросил переслать в Ниццу наброски к рассказу, начатому в России. Чтобы рукопись стала похожей на письмо и не вызвала подозрения на почте, Маше пришлось хорошенько поработать над ней ножницами.
Чехов-писатель теперь получил международное признание. В конце сентября Рудольф Штраус писал о нем в журнале «Wiener Rundschau»: «Мы имеем перед собой могучее, таинственное чудо стриндбергова содержания в мопассановской форме; мы видим возвышенное соединение, которое казалось почти невозможным; которое до сих пор никому еще не удавалось: мы любим Стриндберга, любим Мопассана, поэтому мы должны любить Чехова и любить вдвойне. Его слава в скором времени наполнит весь мир».
Маша и Потапенко то и дело присылали Антону газетные вырезки. Переводчики – иные неумелые, однако все большие энтузиасты – донимали Антона просьбами переложить его рассказы на французский, чешский, шведский, немецкий и английский. Особенно настойчив был Дени Рош: он предложил Чехову 111 франков, половину суммы, полученной им за перевод «Мужиков» [408] . Антон же продолжал заучивать французские разговорные фразы, подбирать французскую классику для таганрогской библиотеки и преподавать в письмах Маше уроки французского. У Соболевского он попросил корреспондентский билет, чтобы занять места получше на концерте Патти, на спектакле с Сарой Бернар и на Алжирском фестивале. Он стал наведываться в Монте-Карло и даже выигрывал там, избегая играть по-крупному и ставя в основном на «красный» и «черный» [409] . Теперь Антон был в состоянии разглядеть цифры на колесе рулетки – в Ницце он познакомился с одним из основателей русской офтальмологии, Л. Гиршманом, привезшим на Ривьеру своего чахоточного мальчика. Антон обследовал сына, а отец выписал доктору рецепт на новое пенсне. В ноябре Чехов взвесился (в шляпе, осеннем пальто и с тростью) и решил, что 72 килограмма – это достаточно для человека его роста.
408
Поскольку Россия не подписала международной конвенции по авторским правам, русские писатели не имели права требовать деньги за свои труды в переводе на иностранные языки.
409
Наименее рискованные позиции в рулетке.
Восемнадцатого октября Русский пансион простился с Максимом Ковалевским, который уезжал в Сорбонну читать лекции. Ковалевский обещал Антону отправиться с ним в Алжир, и тот с нетерпением стал дожидаться его возвращения. Вот-вот в Ницце должен был объявиться Суворин – в город уже были доставлены икра и копченый осетр. Однако 7 (19) ноября Суворин направил свои стопы в Россию – к большому удивлению Анны Ивановны, которая рассчитывала, что Антон рассеет мрачное настроение ее мужа. Художник Якоби, хотя был слабее Антона здоровьем, тоже отправился зимовать в Россию. В письме к доктору Коробову Антон признался, что у него снова идет горлом кровь и что каждые два часа он принимает бромистый калий и хлористый кальций. В письме от 10 (22) ноября он рассказал о своем самочувствии Анне Ивановне: «Кровь идет помалу, но подолгу, и последнее кровотечение, которое продолжается и сегодня, началось недели три назад. <…> Я <…> не пью ровно ничего, не ем горячего, не хожу быстро, нигде, кроме улицы, не бываю, одним словом, не живу, а прозябаю. И это меня раздражает, я не в духе <…> Только, ради Создателя, никому не говорите про кровохарканья, это между нами. <…> Если дома узнают, что у меня все еще идет кровь, то возопиют».
Женщины из чеховского окружения ждали его возвращения в Россию. Евгения Яковлевна хотела, чтобы Антон приехал отпраздновать Рождество, а потом вернулся во Францию. Анна Ивановна Суворина соблазняла Антона первым пушистым снегом, укоряла в симпатиях к «чужой стороне», а причиной его нездоровья считала чрезмерное увлечение Марго и «вашими Яворскими». Она настаивала на приезде Антона в Петербург: 20 декабря ее дочь Настя должна была исполнить главную роль в водевиле Крылова «Надо разводиться». Как и театральные опыты, Настины женихи (после того как Суворины отчаялись выдать Настю за Чехова, она уже несколько раз объявляла о помолвке) были главной темой петербургских сплетен [410] . Единственной, кто напомнил Антону о прелестях русской зимы, была Эмили Бижон: «je n’ai pas vu le soleil depuis mon retour…» [411]
410
Впрочем, Григорович по-прежнему питал на этот счет какие-то надежды. В октябре 1898 года он писал Суворину: «Относительно Вашей Настеньки я всегда мечтал о Чехове… <…> не считая сердечную нравственную связь между ним и Вами <…> Он сам по себе так мил, и честен, талантлив, – что лучшего и желать нельзя. Но как Настенька?» (см.: Письма русских писателей к Суворину. Л., 1927. С. 42–43).
411
С самого возвращения я еще ни разу не видела солнца… (фр.)
В Русском пансионе Антон перебрался на первый этаж, избавив себя от двух лестничных пролетов. Ковалевский все еще кормил его обещаниями съездить вместе в Алжир, но к декабрю у него на этот счет появились сомнения, которыми он поделился с Соболевским: «У Чехова еще до моего отъезда из Болье показалась кровь. Слышу, что и теперь это бывает с ним по временам. Мне кажется, сам он не имеет представления об опасности своего положения, хотя, на мой взгляд, он типично чахоточный. Меня даже пугает мысль взять его с собою в Алжир. Что, как еще сильнее разболеется? Дайте совет, как быть!» [412]
412
Цит. по: ПССП. Письма. Т. 7. С. 517. Письмо от 18.12.1987
Антон между тем писал Ковалевскому, что о поездке в Африку мечтает «денно и нощно». Но и в Ницце ему было неплохо, даже при том, что Франция, по его мнению, отстала от России по части спичек, сахара, папирос, обуви и аптек. Однако захоти он вернуться домой пораньше, письмо Соболевского от 12 ноября, несомненно, охладило бы его пыл: «Переезд русской границы после безмятежного заграничного жития – это возвращение выпущенного на свежий воздух больного в свою непроветренную комнату с запахом болезни и лекарств <…> Начиная с неприятной истории с Альбертиной Германовной [гувернанткой], задержанной на границе из-за неправильности в паспорте, и кончая отвратительной вонью и грязью осенней, переполненной пьяными и их руганью Москвы и т. д. – все это повергло меня первое время в состояние, которое могу назвать „деморализацией“» [413] .
413
ОР. 331 59 25. Письма В. М. Соболевского А. П. Чехову. 1892–1904.
Антон пытался задобрить мелиховских обитателей непрерывной чередой подарков, посылаемых с возвращающимися на родину русскими; это были галстуки, кошельки, ножницы, штопоры, перчатки, духи, монетницы, игральные карты, иголки. Павел Егорович и Маша подаркам были рады и в ответ высылали Антону газеты. Маша опекала две сельские школы, улаживая трения между радикально настроенной учительницей и консервативным священником; она также помогала котиться овцам, разыскивала сбежавших собак, ходила за больной прислугой, отваживала назойливых вымогателей денег. Но жаловалась на жизнь лишь Мише (который зазывал к собравшейся родить жене Евгению Яковлевну): «Писать мне положительно некогда. <…> Папаша бунтует. <…> Мать не пущу скоро к вам. Некому хозяйничать <…> Я замучилась окончательно, голова не перестает болеть. Приезжайте сами на Рождество» [414] .
414
ОР. 331 73 11. Приписка М. П. Чеховой к письму Е. Я. Чеховой М. П. Чехову от 3.11.1897.
Павел Егорович беспокоился о том, чтобы к приезду гостей в доме было достаточно продовольствия. Он запасся квасом и просил Мишу привезти ветчины, без которой стол будет «неизящный». Миша прислал волжской рыбы, и Павел Егорович, поддавшись искушению, оскоромился: в среду они с Евгенией Яковлевной отужинали жареным карпом. Ване были выданы указания насчет развлечений: «Мама просит тебя привезти с собой Волшебный фонарь с картинками, на второй день Рождества в Талежской Школе будут раздаваться подарки Ученикам и Ученицам, при этом хорошо показать для большей торжественности сельским Ученикам не виденные еще ими картины, что особенно их приведет в неописуемую радость и удивление. <…> Антоша заплотит за все».
Миша с Ольгой прислали к Рождеству гуся, но сами не приехали. Павел Егорович обещал научить кататься на санках внука Володю, но Ваня приехал один. Единственным гостем в доме, к большому неудовольствию Павла Егоровича, была Мария Дроздова. На Рождество Чеховы угощали водкой и колбасой трех местных повивальных бабок. Встреча Нового года прошла веселее. Павел Егорович отметил: «Ваня и Учитель приехали. <…> Ужинали в 10 ч. Счастье досталось М-ль Дроздовой. Потом стали играть в Карты».
В Петербурге, по сообщению Александра, на вечере у Сувориных Анна Ивановна пила за отсутствующего Антона. Сам Суворин был в меланхолии, то и дело уходил к себе в кабинет, а Александру сказал, что в Ниццу ему ехать не резон, поскольку Антон уезжает с Ковалевским в Африку. В январе же Ковалевский, собравшись с духом, отменил поездку, сказав, что пролежал неделю с острым ревматизмом и инфлюэнцей. Известие это, грустно ответил Антон, его огорчило: «ибо, во-первых, я бредил Алжиром и мне каждую ночь снилось, что я ем финики».