Жизнь Антона Чехова (с илл.)
Шрифт:
В Мелихове тоже все было тихо. Павел Егорович даже махнул рукой на нерадивую жену Романа, Олимпиаду. Живность на скотном дворе между тем телилась и котилась, радуя прибывающим молоком Евгению Яковлевну и приводя в восторг кухарку Марьюшку: «никак не нарадуется, как они прыгают, кричат, целует их», – повествовал Павел Егорович [422] . Только собаки причиняли Чеховым беспокойство. Деревенские мальчишки скормили лайкам хлеб с битым стеклом, и оба пса, подаренные Антону Лейкиным, погибли (позже Лейкину напишут, что лайки умерли от чумки). Павел Егорович жаловался на такс: они стали нападать и на хозяев, и на гостей, и даже на детей. Бром так сильно укусил Павла Егоровича за руку, что ему понадобилась медицинская помощь окрестных врачей. Утешался он подарками от Антона, доставляемыми то Рыбой Хвостом Вверх, то Дорогой Куклой, то Трущобой, то Молью. На Масленицу Павел Егорович зорко следил
422
ОР. 331 73 10. Письма П. Е. Чехова М. П. Чехову. 1885–1898. Письмо от 8.01.1898.
Пятого февраля Евгения Яковлевна получила из Ярославля телеграмму и на следующий день отправилась повидать новорожденную внучку, которую Миша с Ольгой крестили Евгенией. Миша писал по этому поводу Маше: «Антошу записали кумом не из скаредности <…> Я попрошу тебя вычесть в свою пользу из имеющихся у тебя Антошиных денег 11 руб. <…> Мать высказывает предположение, что Антоша обидится на то, что я так скупо обставил крестины» [423] .
Александр написал водевиль для Суворинского театра. Однако после премьеры спектакль был снят, поскольку в нем не нашлось роли для любовницы режиссера, и Александр с гневом писал Антону: «Виновата во всем самая обыкновенная женская пизда <…> Жди оттиска моей позорно зависящей от влагалища г-жи Домашевой и от penis-a Холевы пьесы» [424] .
423
Цит. по Чехов С. М. О семье Чеховых. Ярославль, 1970. С. 135–137.
424
ОР. 331 32 24. Письма Ал. П. Чехова А. П. Чехову. 1898. (Купюра в: Письма А. П. Чехову его брата Александра Чехова.)
Александра снова потянуло к бутылке. Семейная жизнь его не радовала. Наталья пеклась только о Мише, ограждала его от хулиганистых единокровных братьев и все больше отдалялась от мужа. Маленький Коля, переданный под надзор Ване с Соней, воспитанию поддавался плохо, а на каникулы (пока дядя Антон живет в Ницце) был подброшен в Мелихово.
В конце февраля на Антона навалилась напасть – дантист неудачно вырвал ему зуб, образовалось воспаление верхней челюсти и пришлось делать операцию. Ему захотелось как следует отвлечься. Тогда же на Лазурный Берег прибыл его горячий поклонник, актер и драматург А. Сумбатов-Южин: ему во что бы то ни стало надо было выиграть сто тысяч рублей для постройки театра. Антон отправился с ним в Монте-Карло. Влекомый теми же корыстными целями, собирался в дорогу и Потапенко. Он уже давно писал об этом Антону:
26 декабря. «Я нашел кой-какой способ играть с шансами выиграть, правда, немного, но все же – это честнее, чем писать для „Мира Божьего“ и пр. и пр. <…> Выиграю, построю в Петербурге театр и буду конкурировать с А. С. Сувориным».
5 февраля. «Милый Антонио, ты со мной не шути. Я действительно собираюсь в Ниццу <…> Ты заблуждаешься, что в рулетку нельзя выиграть. Я тебе это докажу. Я докажу тебе удивительные вещи. Поэтому жди меня с замиранием сердца».
В начале марта Потапенко наконец прибыл. На следующий день Сумбатов проиграл семь тысяч франков, Антон – всего тридцать. Потапенко же в игре везло. Годы спустя он вспоминал: «Монте-Карло производило на него удручающее впечатление, но было неправдой сказать, что он остался недоступен его отраве. Может быть, отчасти я заразил его своей уверенностью <…> что есть в игре этой какой-то простой секрет, который надо только разгадать – и тогда… Ну, тогда, конечно, выступала главная мечта писателя: работать свободно и никогда не думать о гонораре <…> И вот он – трезвый, рассудительный, осторожный – поддался искушению. Мы накупили целую гору бюллетеней, даже маленькую рулетку, и по целым часам сидели с карандашом в руках над бумагой, которую исписывали цифрами. Мы разрабатывали систему, мы искали секрет…»
Свои вычисления Антон записывал даже на старых письмах. Вооружившись теорией, друзья снова отправились в Монте-Карло. Сумбатов проиграл десять тысяч франков и отправился восвояси. Вошедший в азарт Потапенко – растрепанный, с синяками под глазами – выиграл четыреста франков; спустя неделю он добавил еще сто десять. Как раз в тот момент, когда в Ниццу пожаловала английская королева Виктория, Потапенко снялся и отбыл в Россию. Вскоре Чехов получил письмо от бухгалтера «Нивы» Грюнберга, в котором тот, ссылаясь на Потапенко, писал, что Антон нуждается в авансе. Вслед за письмом прибыли две тысячи франков – с намеком, что Чехов не заставит себя ждать с рукописью. Антон держал язык за зубами: половину этой суммы он одолжил Потапенко. В конце апреля Потапенко как ни в чем не бывало писал ему в Париж: «Я туда пришлю тебе тысячу франков. Кстати об этих деньгах. Я здесь никому не сказал. Чтобы избежать ненужных восклицаний и киваний главами, я всем невинно наврал, что мы с тобой выиграли по 700 франков».
Время шло, погода благоприятствовала, однако здоровье Антона (как, впрочем, и его денежные дела) оставляло желать лучшего. В Ницце Чехова настигло еще одно утомительное дело – неоконченный портрет для Третьяковской галереи. (Еще раньше Чехов отказался, опасаясь за свои легкие, позировать Бразу в Париже.) Третьяков согласился покрыть художнику дорожные расходы, и 14 марта тот объявился в Ницце. Портрет решено было писать заново. Антон с этой неизбежностью смирился, но с условием, что позировать будет только утром и не больше десяти дней. Готовый портрет Антону не понравился – «выражение <…> такое, точно я нанюхался хрену», однако свое недовольство он оставил при себе.
В середине апреля Антон стал собираться домой. Взяв с собой в дорогу большой кулек конфет, вместе с Ковалевским они выехали в Париж. Там он думал задержаться до тех пор, пока в Мелихове не установится теплая погода (Маша писала ему: «Снег туго тает <…> По утрам морозы»). Однако грачи и стрижи уже прилетели, в пруду квакали лягушки, а 24 апреля в лесу закуковала кукушка. Павел Егорович записал в дневнике, что Антоше «пора возвратиться».
У Антона были причины задержаться в Париже. Об этом можно узнать из дневника Суворина: «Хотел ехать в Париж, куда приехал Чехов из Ниццы, но заболел и сижу дома». Однако неделю спустя Суворин уже мчался во Францию на Северном экспрессе. Антон дал двухчасовое интервью известному еврейскому журналисту Бернару Лазару, в котором по-французски говорил о своем отношении к делу Дрейфуса [425] . У него была также встреча с Матье Дрейфусом (тот решил заняться русским языком) и Жаком Мерпертом, другом Дрейфуса и сотрудником компании торговца зерном Луи Дрейфуса. (Мерперт преподавал в Париже русский язык и попросил Антона прислать одноактную русскую пьесу для школьного спектакля.)
425
Этого интервью ни в бумагах Б. Лазара, ни в архиве газеты «L'Aurore» нам разыскать не удалось.
По приезде Суворина Антон переместился из третьеразрядной гостиницы «Дижон» в роскошный отель «Вандом» и поселился этажом ниже своего патрона. Дело Дрейфуса несколько отравляло беседы старых друзей. В дневниковой записи от 27 апреля Суворин расправился с либералами: «Здесь Чехов. Все время со мной. <…> Он мне рассказывал, что Короленко убедил его баллотироваться в члены Союза писателей <…> Оказалось, что среди этого Союза оказалось несколько членов, которые говорили, что Чехова следует забаллотировать за „Мужиков“ <…> и эти свиньи становятся судьями замечательного писателя. <…> Дрейфусарам [на выборах] не повезло. <…> Я спросил его [Де-Роберти], видел ли он Золя? „Видел“. – „Что ж, он говорил что-нибудь о Дрейфусе?“ – „Он говорил, что он убежден в его невинности“. – „Ну а доказательства?“ – „Доказательств он не имеет“».
И все-таки в эти три недели в Париже Антон был как никогда доволен жизнью. Оживился и Суворин, еще месяц назад страдавший от глубокой тоски. Вместе с Чеховым они подбирали экспонаты для музея в Таганроге. Антон с Павловским день и ночь защищали перед Сувориным Дрейфуса, и в какой-то момент им показалось, что его удалось переубедить, так что даже спина его приобрела виноватый вид.
Таганрогские родичи не давали забыть Чехову о том, что родной город нуждается в его помощи. Впрочем, он и без напоминаний хлопотал о музее, библиотеке, гостиницах и санатории для рабочих недавно построенного литейного завода. Город собирался отмечать двухсотлетний юбилей, и Чехов вел в Париже переговоры со скульпторами Антокольским и Бернштамом о памятнике Петру I. Не забыл он и своей родни: Павлу Егоровичу купил соломенную шляпу, Евгении Яковлевне – зонтик, Маше – платков. Себя тоже не обидел – прикупил ночных рубах до пят. По улицам Чехов прогуливался в цилиндре. Подумывал нанести визит Золя, но постеснялся своего французского; русский и французский дрейфусары ограничились тем, что обменялись приветствиями.
Май в Мелихове обещал быть сухим и жарким. Деревья уже распустились; Павел Егорович держал открытыми окна и двери. Нагруженный подарками, Антон наконец занял купе в «поезде-молнии». Его провожал Суворин, уверившийся в том, что Чехов в Париже поправился. На прощание он дал Антону 1000 франков и подарил подушку и золотые запонки. (Деньги Антон возвратил через Павловского.) Вернуться в Россию Чехов хотел незамеченным. Брата он предупредил: «Встречайте меня не суетясь». Маше надлежало через день встречать его в Москве. О приезде Чехова было известно только ей и Потапенко.