Жизнь Антона Чехова
Шрифт:
Не принимая отношений с Глафирой всерьез, Антон свое письмо к Елене Линтваревой подписал «Ваш А. Панов» – явно чтобы посмеяться над сплетнями о его предполагаемой женитьбе. Каратыгина вынуждена была согласиться на унизительные условия, выдвинутые «адски нарядным литератором», – помалкивать об их отношениях, чтобы слухи не дошли до чеховской семьи. У Глафиры самолюбия было больше, и Клеопатра сообщала об этом Чехову: «Сидит у меня Глафира, и мы Вас адски ругаем. Я ей объявила, что Вы собираетесь к ней с визитом только по первопутку. Но она, глядя на нынешнюю погоду, заявляет, что Ваше намерение совершенно невежливо и равняется желанию совсем не быть у нее. Кроме того, <…> поручает сказать, что коли так жалко двугривенного, она принимает дорожные расходы на свой счет. Мой совет: при встрече с нею проговорите, предварительно обдумав, умиротворяющий монолог, потому
Глафира Панова уехала в Петербург. Следом за ней в столицу отправилась и Каратыгина, прижимая к груди чеховские рекомендательные письма и экземпляр «Скучной истории» (которую она невзлюбила за то, что актерская жизнь трактуется в ней как моральное разложение) с надписью: «Проклятым нервам знаменитой актрисы Клеопатры Александровны Каратыгиной от ее врача А. Чехова». Примерно в это же время Антон признался Вл. Немировичу-Данченко, что, ухаживая за замужней женщиной, он обнаружил, что «покушается на невинность». (Он также говорил ему, что ни один из его романов не длился больше года.) [186]
186
См.: Немирович-Данченко В. И. Рождение театра. М., 1989. С. 60–61.
Чехову претила слава «модного литератора»: когда какая-то поклонница, увидев его в ресторане, начала наизусть декламировать из его прозы, он раздраженно прошептал своему спутнику: «Уведите ее, у меня свинцовка в кармане». Той осенью он чувствовал себя неважно и жаловался в письме доктору Оболонскому, что страдает «инфлуэнцею, осложненною месопотамской чумой, сапом, гидрофобией, импотенцией и тифами всех видов». За письменным столом впадал в оцепенение, сам себе напоминая профессора из «Скучной истории». Вместо того чтобы заняться заброшенным романом, просил Суворина присылать ему на редактуру беллетристический самотек. В числе его подопечных попали и молодые люди, с которыми он познакомился в Крыму. Рассказ Ильи Гурлянда «Утро нотариуса Горшкова» после чеховской правки был напечатан в «Новом времени». В новом рассказе Елены Шавровой «Певички», повествующем о молодой хористке, соблазненной и покинутой актером, у которого есть другая женщина, легко угадывались знакомые прототипы. Он рассказал об этом Суворину:
«В „Певичке“ я середину сделал началом, начало серединой и конец приделал совсем новый. Девица, когда прочтет, ужаснется. А маменька задаст ей порку за безнравственный конец. <…> Девица тщится изобразить опереточную труппу, певшую этим летом в Ялте. <…> С хористками я был знаком. Помнится мне одна 19-летняя, которая лечилась у меня и великолепно кокетничала ногами. Я впервые наблюдал такое умение, не раздеваясь и не задирая ног, внушить вам ясное представление о красоте бедер. <…> Хористки были со мной откровенны, так как я их не употреблял. Чувствовали они себя прескверно: голодали, из нужды блядствовали, было жарко, душно, от людей пахло потом, как от лошадей… Если даже невинная девица заметила это и описала, то можете судить об их положении…»
Минорное настроение отразилось во взглядах Антона на литературу, которыми он 27 декабря делился с Сувориным совершенно в духе желчного профессора из «Скучной истории» или неврастеника «Лешего». Заодно досталось и всей интеллигенции: «Современные лучшие писатели, которых я люблю, служат злу, так как разрушают. Одни из них, как Толстой, говорят: „не употребляй женщин, потому что у них бели; жена противна, потому что у нее пахнет изо рта; жизнь – это сплошное лицемерие и обман“ <…> Подобные писатели <…> в России помогают дьяволу размножать слизняков и мокриц, которых мы называем интеллигентами. Вялая, апатичная, лениво философствующая, холодная интеллигенция, <…> которая не патриотична, уныла, бесцветна, которая пьянеет от одной рюмки и посещает пятидесятикопеечный бордель, которая брюзжит и охотно отрицает все, так
Достойной защиты Антон считал лишь медицину: «Общество, которое не верует в Бога, но боится и примет и черта, которое отрицает всех врачей и в то же время лицемерно оплакивает Боткина и поклоняется Захарьину, не смеет и заикаться о том, что оно знакомо со справедливостью».
Суворину стало ясно, что за этим последует: Чехов оставит свою «любовницу» литературу и вернется к своей «жене» – медицине.
Глава 29
Долгие сборы в дальний поход
декабрь 1889 – апрель 1890 года
К концу декабря Чехов принял решение отправиться в дальнюю поездку (допуская, что назад может и не вернуться) – через Сибирь на остров Сахалин, в самую страшную колонию ссыльнокаторжных. Друзья и родные уже догадывались об этом: откликнувшись на смерть Пржевальского взволнованным некрологом, Антон погрузился в Мишины юридические конспекты, учебники географии, карты, политические статьи и стал искать подходы к сибирскому тюремному начальству. Страсть к биографиям, географическим описаниям и книгам известных путешественников была у Антона с детства. Теперь же, пережив душевное потрясение после Колиной смерти, он решил последовать героическому примеру Пржевальского. Кроме того, после провала с «Лешим» Антон пережил унижение как драматург, и в нем возобладал врач и исследователь. И не в последний раз, несколько запутавшись с женщинами, он решил, что жизнь одинокого бродяги для него более привлекательна.
Друзья ожидали, что после премьеры «Лешего», как это было с «Ивановым», Чехов сбежит в Петербург, но он отложил визит в столицу. На Новый год Суворины пили здоровье Антона в его отсутствие. Сам же он отправился к Киселевым в Бабкино. Там он сочинил для Марии Киселевой первую фразу охотничьего рассказа – «Такого-то числа охотники ранили в Дарагановском лесу молодую лось» – и посоветовал воздержаться от сентиментальности. Однако главной причиной его визита была необходимость поговорить с ее зятем, сенатором Б. Голубевым, который мог бы выхлопотать для него место на пароходе, идущем из Сахалина в Одессу через Китай и Индию. В обмен на эту любезность он по приезде в Петербург обещал обследовать страдавшего неизлечимой болезнью отца Киселевой.
Четвертого января 1890 года Чехов на лошадях выехал из Бабкина, а затем вместе с Киселевой и ее дочерью пересел на петербургский поезд. В столице у него были дела – он собирался ходатайствовать в Департамент окладных сборов о месте для Миши и просить Суворина подыскать работу для Клеопатры Каратыгиной. Кроме того, ему необходимо было получить официальную поддержку для поездки на Сахалин.
Хождение по коридорам власти заняло целый месяц. Имя издателя «Нового времени» открывало для Антона двери многих министерств и тюремных департаментов, но сам Суворин этой поездки не одобрял: предприятие было рискованным и надолго разлучало его с другом. Чехов посетил начальника Главного управления тюрем при министерстве внутренних дел М. Галкина-Враского и даже взялся писать рецензию на составленный им отчет о деятельности тюремного управления. В обмен он получил заверение в том, что ему будет обеспечен доступ во все тюрьмы Сибири (потом секретной телеграммой Галкин-Враской отменил свое обещание). Суворин снабдил Антона корреспондентским бланком «Нового времени».
Чеховские планы встретили одобрение в газетах. Обычно если кто из русских писателей и отправлялся в Сибирь, то не по своей воле и с билетом в один конец; добровольцев, желающих наведаться туда ради исследований, до сих пор не находилось. Путешествие в погибельные края было сродни Дантову хождению по кругам ада, и это реабилитировало Чехова в глазах либералов. Они надеялись, что на Сахалине Чехов найдет своего «Идеала Идеалыча». Возможно, главной причиной этой небезопасной для жизни поездки было желание заставить замолчать: тех, кто обвинял Чехова в равнодушии к изображаемым им человеческим страданиям. (Правда, к тому времени Короленко и Эртель смягчили свой осуждающий тон.) Обитатели «литературного зоосада» завидовали попавшему в центр внимания «слону», иные из них даже радовались, что почти на целый год Чехов уедет с глаз людских подальше. Из Петербурга Грузинский писал в Москву Ежову, все еще пытавшемуся обыграть в вист Ваню и Мишу: «Чехов отлично делает, что едет: суть не в Сахалине, а в путешествии морями и океанами и в знакомстве с арестантами во время пути». Консерваторы же нашли в этой поездке повод для насмешки. Чехов еще не уехал, а Буренин уже сочинил экспромт: