Жизнь Антона Чехова
Шрифт:
Антону вновь пришлось скрываться от Александры Похлебиной. Она потеряла учеников, а вместе с ними, похоже, и рассудок. Еще в феврале она прислала ему огромное письмо, жалуясь, что одна из поклонниц Антона, «сумасшедшая и развратная морфинистка», наняла четверых молодых людей, чтобы из мести «поколотить» ее. В марте от нее снова пришло послание: «Одна мысль, что Вам нет никакого дела до моих страданий, сводит меня с ума, я чувствую, что не выдержу. Если Вам в самом деле безразлично, что со мной, то хоть притворитесь, сделайте вид, что я Вам не антипатична, – обман для меня последний исход, последняя поддержка». Жизнь несчастной Вермишелевой (а заодно Антоново спокойствие) была спасена тем, что по соседству с имением ее родителей в Новочеркасске началось строительство металлургического завода, что сулило немалый доход и отвлекало от сердечных страданий. К тому же Антон посодействовал, чтобы редакция журнала «Артист» напечатала ее пособие «Новый способ
Тем временем между двумя враждующими лагерями, в которых Чехов разбил себе палатки, – «Новым временем» и «Русской мыслью» – разгорелась война. «Русская мысль» обвинила Сувориных в том, что они нагрели себе руки на скандале вокруг Панамского канала [268] . Приехав 1 марта в Москву с Ликой, Антон вполне мирно отобедал у Лаврова и выпил пять рюмок водки, а также «мадеры, белого, красного, игристого, коньяку и ликеру» под тосты о литературе и его собственном здоровье. Спустя еще дна дня, 5 марта, в редакцию «Русской мысли» заявился Дофин, дал Лаврову пощечину и вернулся в Петербург вечерним поездом. Суворин был огорчен и теми страданиями, которые выпали на долю любимого Лели, и тем, что общественное презрение к его клану заметно возросло. Через две недели Суворин и Григорович в сопровождении жен выехали в Вену. Практически весь девяносто третий год Суворин проведет в разъездах по Европе.
268
Тот же самый журналист, М. Протопопов, выступил с нападками и на Чехова («писатель без опоры и цели»), вместе с тем выразив надежду, что Чехов «подойдет поближе к страданиям человеческим, сознает долю своей ответственности за них». На этот раз Антон не принял критику «Русской мысли» за оскорбление.
Антон разлучился с другом, при этом прервалась и столь важная для него переписка с ним. Из массы писем, написанных им Суворину весной и летом, до адресата дошло лишь несколько – Суворины-братья перехватывали отцову почту. По мере того как «Новое время» переходило в руки Дофина, оно становилось все более злонамеренным. Александр трепетал, боясь потерять работу, – Алексей Суворин-младший не только не печатал его, но даже не разговаривал с ним. Редакция «Нового времени» считала, что сношением с «Русской мыслью» Антон платил черной неблагодарностью Суворину-старшему, своему отцу-благодетелю. Дофин даже утверждал, что Чехов писал отцу оскорбительные письма. Услышав о происшествии в редакции «Русской мысли», Антон сказал 11 марта сестре: «Значит, с Сувориным [А. А.] у меня все уже кончено, хотя он и пишет мне хныкающие письма. Сукин сын, который бранится ежедневно и знаменит этим, ударил человека за то, что его побранили».
Обнадежить Александра было нечем: «Старое здание затрещало и должно рухнуть. Старика мне жалко, он написал мне покаянное письмо; с ним, вероятно, не придется рвать окончательно; что же касается редакции и дофинов, то какие бы то ни было отношения с ними мне совсем не улыбаются».
Для «Нового времени» Чехов был навсегда потерян. Вскоре погрязшую в шовинизме газету покинут уважающие себя журналисты и начнется редакторская чехарда: один подаст в отставку, другой сойдет с ума, третий займется анонимными доносами. Суворин-старший оказался не в состоянии удержать «Новое время» от отвратительных антисемитских выпадов, и это внесло разлад в его отношения с Чеховым. Антон в конце концов решил не ездить в Чикаго, чтобы не оказаться в одной компании с Дофином [269] .
269
В результате туда не поехали и Суворины, и не пожалели об этом: русская делегация была представлена кучкой чинуш, которые стали предметом насмешек американского президента.
Ольга Кундасова, вернувшаяся из Новочеркасска, куда ее занесло для каких-то научных штудий, была настроена к Суворину более сочувственно. В письме от 10 марта она пыталась урезонить Антона: «Антон Павлович, Суворин собирался ехать в Феодосию 10-го марта, т. е. сегодня, но отложил. Между прочим, я передала ему письмо на Ваше имя, в котором пишу, что необходимо не оставлять его одного при том нервном состоянии, в котором он находится. Даже просила Вас сопутствовать Алексею Сергеевичу в Феодосию. Будьте друг, сделайте это и рассейте его хоть немного. <…> Алексей Сергеевич думал пробыть в Москве дня два, но теперь хочет вызвать Вас на станцию Лопасня. Так что будьте готовы. Об одном только прошу Вас: об этом письме ему ни слома, а то, которое получите из его рук, разорвите».
В ответ Антон ей сам пожаловался на расстроенные нервы, и, обеспокоенная, она написала об этом Суворину, который в то время уже путешествовал по Италии в компании
В отличие от Антона, его младшие братья всерьез подумывали о женитьбе. Невеста Вани, Александра Лёсова, перестала появляться в Мелихове еще с прошлого ноября, а к Пасхе 1893 года Ваня уже был обручен с преподавательницей Басманного училища Софьей Андреевой («костромская дворяночка, очень милая девица с длинным носиком», – язвил Антон в письме Лейкину). Год спустя Лёсова объяснила в письме Антону: «Иван Павлович просил меня никогда не встречаться с ним, потому что ненависть его слишком велика». Графиня Мамуна продолжала наведываться в Мелихово, где Миша, к неудовольствию Антона, прожил весь год, получив место податного инспектора в соседнем Серпухове. Миша о свадьбе пока не объявлял, хотя то и дело ездил в Москву проведывать, как шутил Антон, свою «казенную палату – брюнетку в красной кофточке». Двадцать шестого апреля Антон по секрету рассказал Суворину о неожиданном повороте событий: «Под Пасху графиня пишет, что она уезжает в Кострому к тетке. До последних дней писем от нее не было. Томящийся Миша, прослышав, что она в Москве, едет к ней и – о чудеса! – видит, что на окнах и воротах виснет народ. Что такое? Оказывается, что в доме свадьба, графиня выходит за какого-то золотопромышленника. Каково? Миша возвращается в отчаянии и тычет мне под нос нежные, полные любви письма графини, прося, чтобы я разрешил сию психологическую задачу. Сам черт ее решит!»
Для себя же Антон, как и Киплинг, решивший, что «баба – только баба, с сигарой не сравнить», нашел занятие, вполне заменяющее женскую компанию. Об этом он писал в марте Шехтелю: «Дорогой Франц Осипович, можете себе представить, я курю сигары. <…> Нахожу, что это гораздо вкуснее, здоровее и чистоплотнее, хотя и дороже. Вы специалист по сигарной части, а я еще неуч и дилетант. Будьте ласковы, научите меня: какие сигары купить мне и где в Москве я могу покупать их? Теперь я курю сигары петербургского Тен-Кате, называемые „El Armado, Londres“, внутреннего приготовления из выписанных гаванских Табаков, крепкие; о длине их можете судить…» [270]
270
Шехтель вымарал изображение мужского полового члена.
Шехтель, к тому времени ставший модным и преуспевающим архитектором, прислал в ответ сто гаванских сигар. Благодарный Антон, заглянув к нему 1 мая, оставил в подарок гербовую сигару, по поводу которой написал в письме инструкцию: «Ее следует курить не только стоя и без шляпы – этого мало; нужно еще, чтоб музыка играла „Боже, царя храни“ и чтобы вокруг Вас гарцевали жандармы». Однако наслаждение даже самой лучшей в мире сигарой длится не более часа. То, что составляло предмет истинных вожделений Антона, было обещано ему Лейкиным. По этому поводу велись долгие переговоры и делались многочисленные распоряжения, и 5 апреля, о чем свидетельствует запись в лейкинском дневнике, томительным ожиданиям пришел конец: «Люди Худекова повезут завтра худековских птиц с птичьей выставки в деревню в Рязанскую губернию и кстати доставят по дороге и такс Чехову в Москву».
Глава 39
Лето с таксами
апрель – август 1893 года
В четверг, 15 апреля, в Мелихово приехала Маша и привезла с собой 5 фунтов сала, 10 фунтов грудинки, 10 фунтов свечей и двух маленьких такс. Темненького кобелька она назвала Бром, а рыжеватую сучку – Хина (Антон потом окрестил их Бромом Исаевичем и Хиной Марковной). Мелиховскому дому они обрадовались необычайно: в Москве их неделю продержали у Вани и уборной, а в дороге они изрядно озябли. Благодарный Антон докладывал Лейкину: «Они бегали по всем комнатам, ласкались, лаяли на прислугу. Их покормили, и после этого они стали чувствовать себя совсем как дома. Ночью они выгребли из цветочных ящиков землю с посеянными семенами и разнесли из передней калоши по всем комнатам, а утром, когда я прогуливал их по саду, привели в ужас наших собак-дворян, которые отродясь еще не видели таких уродов. Самка симпатичнее кобеля. <…> У обоих глаза добрые и признательные».
За лето собаки в Мелихове обвыклись и целыми днями гоняли по саду кур и гусей. Четвертого августа Антон писал о них Лейкину: «Таксы Бром и Хина здравствуют. Первый ловок и гибок, вежлив и чувствителен, вторая неуклюжа, толста, ленива и лукава. Первый любит птиц, вторая – тычет нос в землю. Оба любят плакать от избытка чувств. Понимают, за что их наказывают. У Брома часто бывает рвота. Влюблен он в дворняжку. Хина же – все еще невинная девушка. Любят гулять по полю и в лесу, но не иначе как с нами. Драть их приходится почти каждый день: хватают больных за штаны, ссорятся, когда едят. И т. п. Спят у меня в комнате».