Жизнь цирковых животных

– Вам надо, чтобы вас все любили?

Вновь повисла пауза.

– Нет, – ответил он, наконец. – Но когда тебя ненавидят…

– Кто же вас ненавидит, Кеннет?

– Все на свете.

К его

удивлению, собеседница рассмеялась – легким, профессиональным смехом, не лишенным, однако, дружелюбия.

– Шучу-шучу. Для большинства я – все равно, что человек на Луне. Абстракция. Конечно, ненавистью это не назовешь – настоящей ненавистью. Да и те, кто меня знает… так, понарошку невзлюбили. Полуненависть, псевдоненависть. Я – человек-которого-им-нравится-не-любить. Так-то вот, – вздохнул он. – Порой это меня раздражает.

– Разумеется, – кивнула доктор Чин. – Всем нам хочется любви.

Миловидная круглолицая женщина, блузка с оборочками, сидела напротив него под рисунком Джорджии О'Кифф – череп в пустыне.

Кеннет Прагер расположился на диване, на дальнем конце. Высокий, худой, в сером, как зола, костюме. Впервые в жизни решился пройти курс психотерапии, второй сеанс. До сорока четырех лет он ухитрялся избегать интеллигентского обряда посвящения, и сейчас не получал ни малейшего удовольствия. Большую часть времени доктор Чин позволяет говорить пациенту, но никогда не оставит за ним последнего слова. А вся жизнь Кеннета зависит от того, чтобы последнее слово осталось за ним.

Глубоко вздохнув, он выдавил улыбку и сказал:

– Они прозвали меня «Бродвейский Стервятник».

На этот раз терапевт не рассмеялась. Как будто даже обиделась за него.

– И как вы это восприняли?

– О, я был польщен. Сперва. Ну, и разозлился, конечно, немного. Мой предшественник – «Бродвейский Мясник». Старая шутка. Если уж над тобой смеются, хотелось бы чего-нибудь пооригинальнее.

Доктор Чин что-то записала в блокноте. Неужели он случайно открыл ей о себе больше, чем знал сам?

– Но причина депрессии не в этом, – решительно произнес Кеннет. – Если это вообще депрессия. Работа не вызывает у меня чувства вины. И беспокойство по поводу того, что подумают люди, – всего лишь симптом, а не причина.

Это жена потребовала от него пройти курс психотерапии. Гретхен надоела мрачность мужа, его вечная угрюмость. Кеннет и сам не понимал, что с ним творится. Казалось бы, жизнь удалась: любящая жена, чудесная дочь, хорошая работа, даже немного славы. В «Таймс» он занимал второстепенную должность в культурном отделе, но люди узнавали его по имени, если не в лицо. Почему же он не радуется жизни? Почему так несчастлив? Вот что беспокоило – счастья нет и нет. Если успех не приносит счастья, стоит ли вообще жить?

– Я люблю свою работу, – настойчиво повторил он. – Я всегда любил театр. Непосредственное впечатление, живое человеческое дыхание. Мне и фильмы нравилось рецензировать, три года этим занимался. Но тогда я был третьим по старшинству, мне доставались ужастики, боевики да киношки для подростков. Так что я обрадовался, когда меня перевели в театральный отдел. Всегда хотел попасть именно туда. Проблемы начались не раньше Нового года. Я думал, странное ощущение пройдет, или я приспособлюсь к нему, но становилось только хуже. В марте Бик, главный обозреватель, лег в больницу, ему сделали операцию на сердце. Тогда-то мне перепали лакомые кусочки, в том числе новый диснеевский мегапроект «Поллианна». Все разносили этот китч, не я один, и все мы удивились, когда Дисней его прикончил. [1] Но почему-то именно меня поздравляли: добил дракона. Тоже непонятно. Потом вышла новая пьеса автора «Венеры в мехах». Всем хотелось, чтобы постановка удалась. И мне этого хотелось, честное слово! Но – не вышло. Называется «Теория хаоса», про математиков и сумасшедших. На самом деле, речь главным образом о СПИДе (драматург-то голубой), и я упомянул об этом в статье. И тон пьесы – напыщенный, менторский. Ее тоже сняли. На этот раз я получил угрожающие письма, где в частности говорилось, что я сноб и гомофоб в придачу. Какой же я гомофоб? Я же человек театра – ну, если не изтеатра, то около.

Чин не отрывала взгляда от блокнота, но записывать перестала. Карандаш подрагивал в ее руке. Может быть, она читала статью? Поклонница драматурга? Тоже считает Кеннета врагом геев?

Ну вот, – поспешил он вернуться к главной теме, – когда Бик вышел из больницы, мне стало легче: я снова номер второй, на меня никто не давит. Но с тех пор все изменилось. Вернулось странное чувство – ничто не доставляет удовольствия. Все как будто серое. Не знаю в чем дело. Доктор Чин пролистала записи, словно отыскивая нужное место.

– Вы хотите оставаться номером первым, – небрежно, как нечто само собой разумеющееся, обронила она.

Он неловко заерзал.

– Да… нет… да… – сбивчиво забормотал он. – Мне бы следовало мечтать о должности Бика, верно?

– А разве вы не мечтаете о ней?

– Его собираются уволить. Понадобится замена, вот меня и перевели в отдел драмы. Вроде испытательного срока. И я хотел получить эту работу. Когда-то хотел. А теперь уже нет. Вроде бы хочу, а вроде бы и нет. Просто не знаю, чегоя хочу на самом деле.

Врач внимательно смотрела на него. Круглое, гладкое лицо, полные щеки. Не поймешь, что таится за внешним спокойствием – сочувствие или осуждение. Какая-то безличная бодрость. В менее политкорректный век он бы окрестил ее непостижимой буддистской богоматерью.

– Мы уже выяснили, – напомнила она. – Вы хотите, чтобы вас любили.

– Разве не идиотское желание для взрослого человека? Тем более при моей работе.

Доктор Чин пожала плечами: «идиотский» – слово не из ее профессионального лексикона.

– А если меньше критиковать, больше хвалить? – предложила она. – Возможно, станет легче?

Он вскинулся, ошеломленный:

– Я же критик. Мне платят, чтобы я критиковал.

– А разве за положительные отклики не платят?

– Конечно, однако… – Он покачал головой. – Я всегда пишу искренне. У меня нет ничего, кроме собственного мнения. Если солгу – мне конец.

– Значит, из гордости вы готовы отказаться от счастья?

Намек на улыбку. Она что, издевается?