Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца
Шрифт:
Глава двадцать седьмая
ПЛЕННИКИ СНОВА ВИДЯТ «ДИАНУ»
Путешествие из Матсмая в Хакодате продолжалось девятнадцать дней. Никто на этот раз пленников не торопил, привалы и дневки были часты, погода стояла все время ясная и тихая, и итти после двухлетней неволи было легко и даже приятно, особенно потому, что впереди ждала свобода.
Через несколько дней пришел в Хакодате на своем красном корабле Сампео-Такакахи и с ним академик Адати-Саннай.
Отахи-Коски тотчас же явился навестить своих бывших узников, но держал себя совсем иначе, чем ранее: был учтив» ласков и поздравил русских со скорым возвращением в их отечество. Однако при всей ласковости японца Василий Михайлович замечал в его косых черных глазах прежнюю неистребимую злость.
Когда Отахи-Коски ушел, Головнин сказал Теске:
Не могу забыть того, что сей человек мало не натворил великой беды нам и вам, дав знать Рикорду, что мы все убиты. Из-за него Рикорд едва не открыл огонь по Кунаширу. Только провидение удержало его руку.
Да, это так, — согласился Теске. — Поблагодарим же за то каждый своего бога.
В один из сентябрьских дней близ мыса Эрмио, западной оконечности обширного Эдомского залива, куда Рикорд должен был зайти за лоцманом, японцами было замечено в море большое трехмачтовое судно европейского типа.
Узнав об этом, пленники радостно воскликнули:
— Наши идут!
Матросы обнимали друг друга. Да и сам Василий Михайлович впервые за два года почувствовал, какой живой радостью забилось его сердце при этой вести. Но прошел день, два, три — никаких слухов о русском корабле больше не было. Пленники начали беспокоиться. Наконец им сообщили, что замеченный японцами корабль все время старается войти в порт Эдомо, но ему препятствуют противные ветры.
Между тем в Хакодате наехало великое множество чиновников, гимнияг, появилось много солдат, и число их с каждым днем возрастало. Это встревожило Головнина. Он спросил Теске, что означает такая многочисленность японского воинства.
Но Теске поспешил его успокоить:
— Это к вам не относится. А людей так много потому, что японский закон требует великих осторожностей, когда к нам приходят иностранцы.
Наконец неизвестный трехмачтовый корабль вошел в порт. То была «Диана».
С корабля вызвали лоцмана, чтобы войти в гавань. И 28 сентября 1813 года, искусно лавируя при противном ветре, «Диана» вошла в Хакодатскую бухту.
Всем пленникам очень хотелось взглянуть на свой корабль, но из дома, в котором они помещались, в сторону гавани выходило только одно окно. И вот все они собрались у этого окна и через головы друг друга жадно глядели на искусные эволюции родного шлюпа.
Моряки молча плакали, но никто не стыдился своих слез. Не плакал на этот раз один Мур.
За эволюциями «Дианы» наблюдали не только русские моряки. На всех возвышенностях города, на крышах домов стояли японцы. Они с удивлением смотрели на большой корабль, который при противном ветре все ближе подходил к городу. Японцы были поражены сложной оснасткой русского корабля и тем, как ловко управляется его команда.
— Как много у вас
Однако «Диане», при всем искусстве ее экипажа, нелегко на этот раз дался путь к японским берегам. Ее встретили сильные ветры, продолжавшиеся двенадцать дней. Укрепления шлюпа были ослаблены, течь в трюме доходила до восьми дюймов в час. Одно время Рикорд даже боялся, что в этом году ему не удастся попасть в Хакодате.
Наконец «Диана» приблизилась к городу и недалеко от берега бросила якорь.
Вскоре к бывшим пленникам явились Кумаджеро и Теске.
На лице Теске сияла улыбка. В руках он держал большой пакет, который прислал Рикорд через Такатаи-Кахи. В этом пакете находилась бумага начальника Охотского порта капитана Миницкого на имя двух гимнияг при матсмайском губернаторе.
Бумагу надо было перевести на японский язык. Сильно волнуясь, одним нетерпеливым движением Головнин вскрыл пакет с черной сургучной печатью посредине, вынул оттуда большой лист бумаги. По мере того как его глаза пробегали по строкам казенного листа, лицо его светлело, легкая краска появилась на нем, улыбка тронула его полные губы и, как отсвет, отразилась на лицах матросов, наблюдавших за ним. — Все, слава богу, хорошо!
В своем письме Миницкий подробно и вразумительно объяснял гнмниягам, что нападение Хвостова на японское селение было самовольно, что русский государь к японцам всегда расположен и не желает наносить им никакого вреда.
Миницкий советовал японцам, не откладывая нимало, показать освобождением русских моряков и свое расположение к России и готовность к прекращению дружным образом неприятностей, последовавших от собственного недоразумения японских властей.
«Впрочем, — говорилось в заключение, — всякая со стороны японцев отсрочка может быть для их торговли и промысловых людей вредна, ибо жители приморских мест должны будут понести великое беспокойство от наших кораблей, буде японцы заставят нас по сему делу посещать их берега».
Хлебников, который в эти дни чувствовал полное просветление рассудка, прослушав письмо, сказал:
— Конец мне весьма нравится. Одного я не возьму в толк; чего добивались японцы от сего письменного отношения капитана Миницкого к матсмайским гимниягам. Неужто за этой черной сургучной печатью начальника Охотского порта желали они получить подтверждение на ту Курильскую гряду, что захватили у нас как плохо лежащую вещь?
— Видно, так, — сказал тихо, как бы про себя, матрос Михайла Шкаев. — А землица-то курильская наша!
Головнин только улыбнулся и молча передал бумагу японцам, которые приняли ее с поклоном и стали чрезвычайно хвалить содержание столь вразумительного письма начальника Охотского порта, уверяя Василия Михайловича, что самовольные поступки Хвостова теперь объяснены для японского правительства самым удовлетворительным образом. Потом они поздравили Головнина с близким освобождением.
Японцы ушли, и Василий Михайлович с облегчением вздохнул. Затем радостным взглядом обвел товарищей, которых тяжкие невзгоды объединили с ним, и сказал: