Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца
Шрифт:
В ту же самую минуту рабочие бросились вывивать брусья из-под киля, на которых держался корпус «Камчатки» на эллинге. Дрогнув всем своим огромным телом, корабль двинулся по смазанным салом полозьям сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее и под звуки оркестра с шумом врезался в голубую воду реки Охты. Затем, гоня перед собой пенистый бурун, фрегат пересек реку и, слегка покачиваясь на поднятой волне, остановился почти у противоположного берега, стройный и легкий, радующий взгляд строителей.
Одним кивком головы Александр
— Я знаю, помню и ценю тебя по твоим прежним трудам, по твоему отличному плаванию на «Диане». Надеюсь, что сие плавание ты совершишь более счастливо и с неменьшей удачей, ибо теперь войны мы ни с кем не ведем. Готовься к походу, не теряй времени. Мною предуказано надлежащим людям не токмо не чинить тебе каких-либо препятствий, но паче того — оказывать всяческое пособие в трудах твоих. А теперь прощай. В час добрый!
И, милостиво протянув Головнину свою белую руку, Александр стал спускаться в сопровождении свиты по красному трапу к яхте, подошедшей теперь вплотную к борту корабля.
Глава восьмая
ТРИ ФЕДОРА
«Камчатка» давно уже была в море. Размеренная жизнь корабля среди привычной для Василия Михайловича стихии, вечно подвижных волн, освещенных то солнцем, то светом звезд, то луной, знакомый скрип снастей, перемены ветра, каждодневные заботы капитана, — все это постепенно, точно морским приливом, покрывало воспоминания о недавнем прошлом.
И все же одного Василий Михайлович не мог забыть: одинокая фигура невесты в высокой коляске на набережной и рядом старик Лутковский, глядевший из-под ладони на ползущие вверх паруса фрегата. Вспоминая об этом, Головнин с жалостью думал: «Невесты моряков!.. Кто бы вы ни были — дворянские ль девушки или простые рыбачки, вам всем одинаково суждено ожидание».
На этот раз в кругосветное путешествие был взят молодой художник Тихонов. Он был немногим старше мичманов Литке и Врангеля, на вид скромен, тих, но карандаш имел живой, быстрый и трудолюбивый.
Рисунки его нравились Головнину, и он нередко заглядывал в его тетрадь.
Однажды, уже спустя много дней после начала плавания, он увидел в его альбоме рисунок: на граните набережной коляска, в коляске девушка и за ней, в дымке, одинокий шпиль Адмиралтейства...
Лицом девушка не походила на Евдокию Степановну, но взгляд ее был обращен вдаль, и столько было в ее чертах и фигуре выражения грусти расставания, что Василий Михайлович долго не отрывал глаз от рисунка, а потом сказал художнику:
— Как же чудесна поэзия,
Он попросил подарить ему этот рисунок и унес его к себе в каюту.
Это было единственный раз, когда Василий Михайлович проявил личные чувства на корабле.
Никто из офицеров, старших и младших, не мог бы сказать, что на шлюпе служат два брата невесты капитана. Гардемарины Лутковские жили на общем положении, так же как и молодые мичманы Литке, Врангель и Матюшкин.
Единственно, кого невольно и изредка выделял Василии Михайлович из всего экипажа, были его старые товарищи по «Диане».
Плавание на этот раз было спокойное. Большое судно, устойчивое на любой волне, послушное и тяжело груженное военно-морским снаряжением и грузами для далекой Камчатки, мало доставляло хлопот экипажу.
Вечерами, в свободное от вахты время, молодежь собиралась в кают-компании. Читали вслух, спорили, практиковались в иностранных языках, предавались воспоминаниям.
В один из таких вечеров мичман Литке, больше других любивший подшутить, предложил кают-компании и решить вопрос:
— Гоже ли на одном шлюпе троим младшим офицерам носить одно и то же имя?
— Ты это к чему? — спросил Врангель.
— А к тому, что я — Федор, ты—Федор и Матюшкин — Федор. Сие будет не «Камчатка», а «три Федора», как называла нас Евдокия Степановна.
— Так что же делать? — спросил Врангель.
Надо одного Федора возвратить в первобытное состояние: ведь ты же крещен не Федором, а Фердинандом.
— А ты хоть и настоящий Федор, а глуп изрядно! — запальчиво крикнул Врангель при общем смехе.
— Не сердись, Фердинанд Петрович, — спокойно отвечал Литке. — Лучше спросим Матюшкина.
И он начал трясти за ногу Матюшкина, лежавшего на диване.
Но тот не отвечал, изредка испуская едва слышные стоны, — его жестоко мучила морская болезнь от самого Кронштадта.
— Оставь его в покое, лучше продолжай приставать ко мне, — предложил быстро успокоившийся Врангель. — ежели тебе скучно.
— О чем у вас разговор? — поинтересовался вошедший в эту минуту Головнин.
Все молчали, некоторые переглядывались, улыбаясь. — Не хотите сказать? Тогда я уйду.
— Нет, нет, Василий Михайлович,— заговорили все разом. — Мы просто шутили.
Литке рассказал, в чем дело.
— А кому сие мешает, что у нас три Федора? Я вас не спутаю, а клерк Савельев выписывает довольствие не по именам, а по фамилиям... А вот по какой причине Федор Федорович лежит? Опять все то же?
— Все то же, Василий Михайлович, — строя скорбную мину, отвечал Литке.
Все рассмеялись. На лице Литке была изображена столь непритворная скорбь, что даже Головнин не мог не улыбнуться. Затем он вздохнул и покачал головой:
— Видать, придется в Лондоне списать его со шлюпа и отправить с первой оказией обратно в Петербург.