Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца
Шрифт:
— А Пегас?
— А Пегас, как уехали вы из Гульёнок, крепко скучал, даже выть не раз принимался, так что тетушка приказали его убрать. После того жил еще года два, а в то лето, видно, бешеная собака его покусала, начал по укромным местам хорониться, потом сгинул.
С грустью слушал Василий Михайлович эти простые рассказы.
Глава вторая
„ДИАНА" ОДЕВАЕТСЯ ПАРУСАМИ
На другой день Головнин
Мысль капитана была очень проста. Для осуществления ее нужно было только иметь четыре больших палубных бота, которые, кстати, оказались тут же, на верфи.
Через день команда «Дианы» уже загружала их песком на ближайшей невской отмели. Боты, груженные балластом, были поставлены к кораблю, по обеим сторонам его, команда подвела под корабельный киль якорные цепи и закрепила их концами на баркасах.
После этого песок из баркасов был выгружен прямо в воду, баркасы поднялись, как поплавки, и приподняли вместе с собою в «Диану».
— Сие ладно придумано, — сказал старый помор и корабельный мастер Мелехов, с уважением глядя на молодого капитана. — Кланяюсь тебе, Василий Михайлович, хоть годами много старше тебя. Вижу, будешь ты добрый водитель не только корабля, но и людей своих, с коими изготовился ты в трудный путь. Кабы еще мачту поставил, полетели бы, ровно на крыльях.
— Дойдем и без оной, а не то, как выйдем на взморье, то поставим фальшивую мачту, ежели посчастливится фордевинд, — сказал Головнин, в последний раз обнимая старого корабельщика.
— По местам! — скомандовал он. — Швартовы отдать! Убрали канаты, которыми «Диана» была пришвартована к береговым сваям, отбуксировались шлюпками от берега, выбрались из Фонтанки на водный простор Невы и пошли на веслах.
Плавание оказалось нелегким. Изменчивый фарватер мелководного взморья, порой поднимавшийся неблагоприятный ветер — все это замедляло и без того тяжелое плавание.
В первый день, остановившись на ночлег, бросила якорь в трех милях от Петербурга.
Все офицеры во главе с Головниным не покидали корабля» ночуя в кубрике на соломе вместе со всей командой. Штурманский помощник Хлебников предложил Василию Михайловичу свою складную койку. Тот, поблагодарив его, отказался с такой решительностью, что смущенный офицер не только больше не предлагал своих услуг, но и сам лег на солому, отдав свою постель Тишке, который уже находился в числе команды, остриженный, подбритый и одетый, как настоящий матрос.
Тихон постарался помягче устроить постель своему барину-командиру и даже, незаметно для того, подложил ему под голову что-то из своей одежды. Но Василию Михайловичу не спалось: его беспокоило положение шлюпа. Он не был еще хорошо знаком ни с самим кораблем, ни с его командой.
— Кто несет вахту? — спросил Головнин у Рикорда.
— Мичман Мур, — отвечал тот.
Головнин вышел на палубу. Стояла тихая и свежая белая ночь, такая светлая, что можно было читать без огня. На небе горела пурпуровая неугасающая заря, и в отблеске ее тускло светился золотой адмиралтейский шпиль над Петербургом, затянутым легкой ночной дымкой.
Взморье было спокойно, как пруд, если бы не течение Невы, которое было заметно и здесь по журчанию воды под бортами, по проплывающим мимо прозрачным, как хрусталь, обломкам ладожского льда.
Мур стоял на вахтенной скамье, опершись спиной о перила и засунув руки в рукава. Когда Головнин поднялся на скамью, он выпрямился и подтянулся.
—Что-то не спится, — сказал Василий Михайлович весьма добродушно.
Он боялся, что Мур расценит его появление здесь как недоверие к вахтенному офицеру.
Мур продолжал почтительно молчать, недоверчиво поглядывая на командира своими темными недобрыми глазами.
— Ну, что у вас тут? — спросил Головнин.
— Все благополучно, господин капитан.
Голос у Мура был тоже недобрый, и Головнин почувствовал, что молодой мичман не скажет ничего более того, что потребует от него служба.
— Меня беспокоит погода, — заговорил Головнин. — Вы не полагаете, Федор Федорович, что она может быстро измениться и натворить нам превеликих бед?
— Не думаю, господин капитан. Сколь мне ведомо, в мае в Санкт-Петербурге не бывает сильных ветров.
Оба немного помолчали.
Но Головнину все же хотелось разбить лед, который почему-то появился в его отношениях с этим офицером, предъявившим ему прекрасную рекомендацию от его приятеля, командира одного из фрегатов.
И он спросил:
— Где вы родились?
— В Санкт-Петербурге, — отвечал Мур.
«Экой же ты чудной, братец! — подумал Головнин. — Чего ты лезешь в скорлупу, как моллюск?» А вслух спросил, чтобы все-таки расшевелить своего собеседника:
— Кто ваши родители? Они здравствуют?
Этот невинный вопрос непонятным образом заставил еще более насторожиться молодого человека. Однако он поспешил ответить, что родители его живы и что у них есть пекарня на Петербургской стороне, и тут же для чего-то прибавил, что оба хотя и не дворяне, — это он сказал с некоторым смущением,— но русские, несмотря на нерусскую фамилию отца.
Такой ответ несколько удивил Головнина, который совершенно не интересовался происхождением своего мичмана.
«Нелюдим какой-то и чудаковатый, а рекомендации имеет прекрасные», — подумал Василий Михайлович и отошел.
На палубе появился Рикорд.
Капитан пошел навстречу своему другу и взял его под руку.
— Вижу, Петр, тебе тоже не спится, — сказал он.
— Да, на жестком не лежится, а посему не спится, — отвечал тот в рифму по своей всегдашней привычке.
Оба засмеялись.