Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца
Шрифт:
Потом прошли несколько раз по палубе из конца в конец судна мимо молчаливых подвахтенных.
— Ну вот, Петр, — сказал Головнин, — наконец-то мы идем с тобой в то самое дальнее плавание, о котором так мечтали в корпусе, еще бывши молодыми кадетами.
Он поглядел на шпиль, тускло блестевший над Петербургом. И Рикорд тоже посмотрел в ту сторону.
— Ты помнишь нашу клятву? Ничто на свете не должно потревожить и наипаче разбить нашу дружбу. Если со мной что случится, ты заменишь меня не только по должности, как старший
— Можешь быть уверен во мне, Василий Михайлович, — просто и серьезно сказал Рикорд и протянул руку своему другу.
Головнин заглянул в его живые, выразительные черные глаза, всегда открыто смотревшие на собеседника, и ответил на пожатие его руки таким же крепким рукопожатием.
Из-за горизонта показался диск солнца, и золотистые лучи его рассыпались во все стороны и зажгли дремавшие в небе облачка, спокойные воды взморья, белые крылья чаек, носившихся над водой, погасив слабый топовый огонек, теплившийся на шесте, водруженном на носу «Дианы».
Пора было поднимать команду.
Плавание продолжалось. Оно было по-прежнему медленным и тяжелым, и не раз матросам приходилось лезть в ледяную воду, чтобы сталкивать корабль, приткнувшийся то носом, то кормой к песчаной отмели взморья.
Только на пятый день пришли на Кронштадтский рейд и стали на самоплав.
Наступили горячие дни для команды «Дианы».
Головнин почти не отлучался со шлюпа, руководя его окончательным устройством, принимая вместе с Рикордом провизию, порох, снаряды, пушки, всякое мелкое оружие, грузы для Охотска, многочисленные ящики со всякой всячиной: с кольцами, бусами, бисером и прочей мишурной мелочью для мены с жителями островов.
Надо было поставить на место снятые мачты, камбуз, разместить груз так, чтобы одно не мешало другому, что при малых размерах судна требовало большого уменья и хлопот.
Головнин пристально наблюдал за каждым движением «Дианы».
Однажды ему пришлось пережить несколько поистине тяжелых минут, когда казалось, что судьба экспедиции висит на волоске.
Случилось это в день погрузки медных шестифунтовых пушек, предназначенных для вооружения шлюпа.
Когда сгрудившиеся на борту матросы, — их было человек десять, — поднимали на талях тяжелый пушечный ствол, «Диана» сильно накренилась.
— Все на борт! — вдруг скомандовал Головнин.
Некоторые матросы бросились выполнять это приказание, другие, усомнившись, не ослышались ли они, мялись на месте.
— Все на борт! — повторил капитан свою команду. Теперь все бывшие на палубе сбились в кучу на осевшем и без того борту.
«Диана» накренилась еще сильнее.
Люди замерли на своих местах, удивленно поглядывая на капитана. А он продолжал по-прежнему спокойным и твердым голосом командовать:
— Поднять на борт еще ствол! Еще один!
Наконец все продолжавшая клониться бортом «Диана» вдруг остановилась в своем движении. Подняли еще одну пушку и еще. Крен не увеличивался. Лица многих матросов засветились улыбкой. Они поняли своего капитана, и взоры их с доверием и одобрением устремились на него.
А Василий Михайлович, приказав продолжать погрузку пушечных стволов, отошел с Рикордом в сторону.
— Слава богу, — сказал он. — А я уж мыслил, что нам надлежит искать другое судно для экспедиции. Ты видел, Петр, какой добрый корабль сделал русский мастер.
Головнин был рад, и радость эта светилась на его утомленном лице. Ему захотелось шутить. И, заметив вывернувшегося откуда-то Тишку, он спросил его:
— Ну что, Тихон, привыкаешь?
Тишка встал во фронт и бодро, даже весело отрапортовал: — Как есть, уж привык, Василий Михайлович. — Воды не боишься?
— Никак нет. В первый день только побаивался. А сейчас обтерпелся.
— От качки в дрейф не ложишься? Сегодня ночью порядком на якоре подкачивало.
— Никак нет. Спал в койке так, ровно родная мать в колыске качала.
— Чарку пьешь?
Тишка нисколько не сконфузился и поспешно ответил:
— По положению, как требуется от матроса.
— Быстро ты вошел в свою ролю, — засмеялся Головнин. — Куда бежишь-то?
— Мичман Рудаков послал за бом-брамселем.
— Ну, ладно, иди, — сказал Головнин.
Тишка сделал полуоборот направо и побежал рысцой исполнять приказание своего унтер-офицера. Подошел мичман Мур.
— Вы что, Федор Федорович? — спросил Головнин нарочито мягким тоном, стараясь приручить к себе диковатого и немного мрачного мичмана, внешне очень представительного, красивого, статного офицера с прекрасной военной выправкой.
Желаю заявить вам, господин командир шлюпа, небольшую претензию, — становясь во фронт, начал он на очень чистом и твердом русском языке, как обычно говорят выросшие в России иностранцы. — Ласкаю себя надеждой на ваше благоснисходительство.
— Говорите, — сказал Василий Михайлович.
— Андрей Степанович Хлебников занял мою каюту.
— Позовите его сюда.
Через минуту штурманский помощник Хлебников стоял перед Головниным.
Этот молодой офицер являл собою прямую противоположность Муру. У него было открытое лицо и ясный взгляд веселых светлых глаз.
Василий Михайлович молча взглянул на продолжавшего стоять рядом с ним Рикорда, как бы предлагая ему принять участие в предстоящей беседе, спросил Хлебникова:
— Что тут между вами проистекло? Вот Федор Федорович сказывает, что вы захватили его каюту.
— Сия каюта, — охотно отвечал Хлебников, — прежде назначалась для Федора Федоровича, но после Петр Иванович отдал ее мне, поелику у меня хранятся астрономические инструменты и хронометры. Эта каюта лучше защищена от воды в зело светла.