Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца
Шрифт:
— Но есть его невозможно, он рыбой пахнет.
— Никак нет. Его Тишка мукой кормит. Петр Иваныч сказывали, что в морских книгах писано, будто от муки вкус мяса у него делается очень даже прекрасный, ровно у гуся. Вот Тишка и придумал для вашей милости этого альбатроса подкормить.
Но на другой день Тишкин альбатрос непонятным образом исчез. Клетка оказалась пустой. Видимо, альбатрос от Тишкиного ухода поправился и улетел. Но кто мог открыть ему дверцу курятника? Кто пожалел эту вольную птицу?
— Не иначе, как Скородум мутит, — догадался Тишка. — Уж очень он птиц
Тишка все еще сердился за попугая на лекарского ученика Скородумова, действительно нежно любившего всяких птиц и зверей.
Движимый своим жестоким замыслом, Тишка однажды в обеденный час пробрался в каюту, где жили ученики. В углу, на высокой подставке в виде буквы «Т», укрепленной над ящиком с песком, сидел прикованный цепочкой за ногу бразильский попугай, названный Скородумовым «доном Базилио».
Дон Базилио не спеша доставал из деревянной чашки, приделанной к подставке, тыквенные семена, ловко шелушил их своим кривым клювом, роняя кожуру в ящик, и с аппетитом ел, что-то ворча про себя с довольным видом.
Из людей никого в комнате не было.
— Ага, попался! — злорадно проворчал Тишка и протянул руку к птице, намереваясь ее схватить.
Но попугай крепко укусил его за кончик пальца.
— Ишь ты, леший, еще кусается!
И Тишка стал ловчиться, чтобы схватить попугая сзади. Вдруг тот, лениво ворочая своим толстым серым языком, совершенно ясно проговорил:
— Тишка дурак!
— Ах ты, нечистая сила!
Тихон испугался и даже ударился было бежать, так как отродясь не слыхивал, чтобы птица говорила человечьим языком да еще ругалась...
Однако прирожденное любопытство остановило его.
— А ну-ка, скажи еще!
Попугаи, словно поняв его, снова пробормотал:
— Тишка дурак!
И тут Тишка вспомнил о своих, русских птицах, о болтливом скворце, что жил в дупле старой березы у птичной избы, который свиристел на все голоса, о желтых иволгах, которые, гомозясь в вершинах дубов гульёнковской рощи, кричали по-кошачьи, вспомнил, наконец, о рассказах старых людей, будто у какого-то протопопа была сорока, которая славила бога.
И ему уже не хотелось более свернуть шею этой красивой и удивительной птице, и он хлопнул себя по бедрам и захохотал:
— Ну и птица, язви тебя! Ну и хитрый этот Скородум! Не иначе, как он подучил. Эх, ежели бы мне да такую ворону, я бы научил ее не такому!..
Может быть, Тишка и выучил бы при случае попугая говорить по-иному, но тут со шлюпа увидели землю, и Тишка забыл о птице.
«Диана» подходила к южной оконечности Африки — к мысу Доброй Надежды.
Перед взорами мореплавателей открылась во всем своем величии Столовая гора, освещенная красноватыми лучами восходящего солнца. Вид твердой земли обещал покой и отдых после столь долгого и тяжелого плавания.
В предвкушении этого заслуженного отдыха для своих мужественных спутников и помощников Василий Михайлович и вел «Диану» к берегам английских владений. На душе его было спокойно, никакие опасения не тревожили его.
Оставалось всего тридцать миль до Столового залива, но этот залив был совершенно открыт для западных ветров, и поэтому Головнин решил итти в Симанскую бухту [10] , где обычно стояла английская эскадра.
Однако в течение трех суток он не мог сделать этого из-за противного ветра. Наконец ветер стих и «Диана» получила возможность войти в гавань. Справа и слева на тихой воде просторной бухты стояли английские фрегаты и другие военные корабли.
10
Бухта Саймонс.
Головнин, желая проявить обычную в международных отношениях учтивость, послал Рикорда к начальнику английской эскадры узнать, будет ли тот отвечать равным числом выстрелов на салют русского военного судна.
Но едва Рикорд успел отплыть от борта «Дианы», как к ней подошла случайно проходившая мимо шлюпка с английским офицером, который спросил с воды:
— Кто вы и куда идете?
Обвисший в безветрии флаг «Дианы» мешал ему определить национальность судна.
Голос офицера показался Головнину знакомым. Он поспешил к борту и заглянул вниз. В шлюпке сидел его старый приятель, капитан Чарльз Корбет.
— Алло, Корбет! — радостно крикнул он ему по-английски. — Это вы, дружище? Я вас сразу узнал. Это я, Головнин. Поднимайтесь скорее к нам.
Он готов был принять старого приятеля с распростертыми объятиями, так как от природы был склонен к дружбе и всегда шел с открытой душой навстречу людям.
Каково же было удивление Василия Михайловича, когда капитан Корбет в ответ на его радушное приглашение лишь учтиво поклонился с таким видом, словно они виделись еще вчера, и, не поднимаясь на шлюп, удалился по направлению командорского корабля, даже не повторив своего вопроса, откуда и куда идет русский военный корабль.
— Что за дьявол! — воскликнул Головнин. — Не мог же я обознаться! Ведь это он, Корбет! Но почему он так странно ведет себя?
Ему не хотелось верить, чтобы этот человек мог забыть, чем он обязан ему, Головнину. Очевидно, он просто не хотел нарушить английские карантинные правила, по коим до осмотра пришедшего в гавань судна карантинным инспектором никто не имеет права входить на борт его.
Так утешал себя капитан Головнин, в сердце которого неистребимо жила рядом со справедливостью и мужеством простая, светлая вера в людей.
Вскоре выяснилось, почему капитан Корбет, заменявший временно командующего английском эскадрон капитана Роулея, уехавшего на несколько дней в Капштадт — центр управления колонией, держал себя таким странным образом.
Через час с командорского корабля, то-есть от того же Корбета, к Головнину явился английский лейтенант, который задал ему те самые вопросы, ответ на которые не успел получить Корбет.
Между тем «Диана», медленно подвигаясь в глубь гавани, подошла к якорному месту между батареями рейда и английским командорским кораблем и стала не далее ружейного выстрела от него.