Жизнь и приключение в тайге
Шрифт:
Все эти факты совершенно точно и ясно свидетельствуют о настойчивой, собранной воле В. К. Арсеньева; о его совершенно четких и вполне продуманных литературно-научных замыслах; о его исключительной трудоспособности; о безукоризненном умении организовывать свой труд и свое время. Одновременно рушатся и легенды о каких-то колебаниях Арсеньева, о длительных поисках литературной формы и о чьих-то «добрых советах», разрешивших все его сомнения и колебания. Печатающиеся в настоящем издании очерки «Из путевого дневника» особенно показательны в этом отношении; они написаны в той же литературной манере, что и поздние его книги, и, таким образом, свидетельствуют, насколько органична была для Арсеньева избранная им форма и что эта форма была им найдена сразу, без предварительных колебаний и каких-то указаний или советов извне. Разница между этими очерками и позднейшими, составившими две его книги о путешествиях по Уссурийскому краю, не качественная, а, так сказать, количественная, то есть, не в методе изложения, а лишь в степени зрелости и совершенства мастерства. Крепнул художественный талант, увереннее стала рука, все более и более обогащалась его литературная палитра, но метод подачи материала, форма его оставалась неизменной. В существующей биографической литературе господствует почти нераздельно убеждение, что как писатель В. К. Арсеньев проявил себя лишь в книге «В дебрях Уссурийского края», первые же его работы (в том числе и книга «По Уссурийскому краю») имели только научное значение, но не литературное. Н. Е. Кабанов утверждает, что «только со времени получения письма от А. М. Горького он (В. К. Арсеньев) начал заниматься более углубленной отделкой своих книг: «По Уссурийскому краю» и «Дерсу Узала» [53]. Это утверждение стоит в противоречии с известными хронологическими
Горький сыграл огромную роль в жизни В. К. Арсеньева. Он помог ему иными глазами взглянуть на свое писательское дарование и тем самым глубже осознать самого себя; он содействовал широкому признанию Арсеньева и его выходу из местной краеведческой печати в «большую литературу»; он разъяснил самым широким кругам советских читателей значение Арсеньева и первый дал правильную оценку его как писателя, с необычайной глубиной раскрыв и определив сущность его творчества. Но как писатель Арсеньев сложился еще до встречи с Горьким (то есть, вернее, до письма к нему Горького, ибо личной встречи, о которой так мечтал Владимир Клавдиевич, так и не произошло) — это должно быть установлено вполне определенно, иначе в неправильном свете изображается творческий путь В. К. Арсеньева и неясной представляется роль Горького в его литературной судьбе и репутации.
Неправильно и другое, также очень распространенное, суждение о коренном различии первой и последующей редакции книг В. К. Арсеньева о путешествиях 1902–1907 гг. Вторая редакция вовсе не является коренной переработкой в каком-нибудь новом плане, но сводится лишь к некоторым изменениям в составе и содержании книги. «Переработка» свелась лишь к ряду сокращений и некоторым упрощениям: исключены латинские названия, сокращены некоторые технические подробности, опущены или очень сокращены (к сожалению) страницы, касающиеся методики и техники путешествия, исключены, наконец, некоторые эпизоды или приведены в сокращенном виде. Сам В. К. Арсеньев рассматривал вторую редакцию именно как «краткое изложение» первой, в этом духе он неоднократно высказывался и в письмах. «В дебрях Уссурийского края» я Вам. не посылал, — писал он автору настоящей статьи, — потому что она есть краткое изложение первых двух книг, которые Вы уже имеете от меня с авторскими надписями». И действительно, по методу обе эти редакции вполне идентичны; и та и другая написаны в форме художественных очерков, в которых географические, геологические, биологические и этнографические описания чередуются с рассказами об отдельных эпизодах путешествия, где описания ландшафтов перемежаются с изображениями и характеристиками людей и где в основную ткань научного повествования вплетены страницы лирики и раздумий. Вся книга построена в форме живого рассказа, делающей научную тему и необычайно легкой для усвоения и увлекательной. Идентичность художественного метода и композиционное единство обеих редакций наглядно иллюстрируется и заглавиями отдельных глав и особенно подзаголовками, которые даны в первой редакции. Вот, для примера, несколько таких заглавий и подзаголовков: Глава I. Стеклянная Падь (Бухта Майтун. Село Шкотово. Река Бэйца. Встреча с пантерой. Дадянь-шань. Изюбри). Глава II. Встреча с Дерсу (Бивак в лесу. Ночной гость. Бессонная ночь. Рассвет). Глава III. Охота на кабанов (Изучение следов. Забота о путнике. Зверовая фанза. Гора Тудинза и верховья Лефу. Кабаны. Анимизм Дерсу). Глава IV. Пурга на озере Ханка (Исторические и географические сведения об озере Ханка. Торопливый перелет птиц. Заблудились. Пурга. Шалаш из травы. Возвращение на бивак). В этих перебоях подзаголовков с полной ясностью и отчетливостью раскрывается сущность композиционного замысла писателя и метод изложения. Это отдельные рассказы, где научные наблюдения чередуются и перемежаются с эпизодами жизни экспедиционного отряда в пути и на биваках. Эти заглавия и подзаголовки сохранены почти без изменений и в новой редакции, вполне соответствуя содержанию и порядку изложения книги. Тот же метод и та же форма очерков — в корреспонденциях 1908–1910 гг., что и показывает, как уже было сказано выше, органичность этой формы для Арсеньева.
Особенности арсеньевского художественного метода и стиля выразились в наиболее раннем его произведении — в «Отчете о деятельности Владивостокского Общества любителей охоты» (1905). Этот «Отчет» является первым известным нам печатным трудом В. К. Арсеньева. Н. Е. Кабанов сообщает, что при своем появлении он получил большую популярность, но потом оказался совершенно забытым. Ныне этот «Отчет» перепечатан (с некоторыми сокращениями) в собрании сочинений В. К. Арсеньева [55]. Нельзя только согласиться с той аннотацией, которая предпослана ему редакцией. «Эта работа представляет интерес, — говорится в редакционном предисловии, — сообщением данных о пятнистом олене, получившем в годы советской власти исключительное развитие в виде многих пантовых звероводческих хозяйств» [56]. Такой оценкой очень снижается значение этого раннего произведения Арсеньева, тем более что, тому вопросу, который выделен редакцией, посвящено всего одиннадцать страничек. Значение и смысл данного «Отчета» гораздо глубже: в нем даны обильные сведения не только о пятнистых оленях, но и о других представителях животного мира Уссурийского края, а также о формах организации охоты, об охране фауны края и проч. Но наиболее интересен этот «Отчет», как яркое свидетельство о научно-творческом облике молодого Арсеньева. В этом полуофициальном документе уже чувствуется будущий знаменитый путешественник и писатель: тщательность описаний, вдумчивые наблюдения, разносторонность сообщаемых фактов делают этот отчет, как и каждую последующую его книгу, незаменимым (и отнюдь не устаревшим) источником для географа, этнографа, натуралиста, экономиста-практика. Наконец, в нем уже сказывается и своеобразная писательская манера Арсеньева, в которой так счастливо сочетались органически и неразрывно исследователь и художник. В качестве примера можно указать страницы, посвященные описанию местных охотничьих собак, описание охоты на изюбря, перелетов птиц, характеристика подлинного зверопромышленника и «промышленника», встреча с которым в тайге «опаснее встречи со зверем», и т. д.
Описание двух типов «промышленников» особенно интересно: оно свидетельствует о живой наблюдательности молодого автора, его зоркости, цепкости памяти и рано сложившегося уменья давать четкие описания; «Зверопромышленник — это человек, живущий почти исключительно охотой и только досуг свой посвящающий хозяйству. В большинстве случаев хозяйством его ведает отец, брат или кто-нибудь из близких родственников. Весьма интересно ходить с ним на охоту. У этих людей на все имеются интересные приемы и сноровка, выработанные долголетним охотничьим опытом и практикой. Где держится зверь, как его обойти, где искать подранка, уменье различать след зверя и его свежесть, способность быстро ориентироваться и принимать соответствующие решения, угадывать намерения зверя, отличное зрение и тонкий слух, дающие возможность распознавать тайгу и читать ее жизнь как знакомую открытую книгу, способность найти пропитание, устроиться на ночь во всякую погоду, уменье быстро скрадывать зверя без всякого шума, подражать крику животных — вот отличительные качества и черты охотника-зверопромышленника» [57]. Арсеньев в этом очерке еще не дает полной воли своему художественному темпераменту. Но последний порой все же прорывается наружу, и страницы официального отчета начинают звучать, как поэма. Ярко обнаруживается здесь и поразительное арсеньевское чутье к природе: художественно эмоциональное ее восприятие и страстная влюбленность в нее. Вот, например, один отрывок: «…В это время тайга живет и дышит. Рев изюбрей, крепкие удары их рогов, фырканье рыси, лай красных волков, крик кабарги и рев тигра — все это стоит несмолкаемым гомоном в лесу от заката до утреннего рассвета. Целую ночь этот стон тайги (курсив наш. — М. А.) не дает сомкнуть глаза охотнику. Для охотника-любителя это самое интересное время, воспоминания и впечатление которого останутся в памяти на всю жизнь» [58].
Мы подробно остановились на этом раннем «отчете», так как он служит убедительным опровержением утверждений о позднем формировании литературного таланта Арсеньева и поздней выработки его литературной манеры.
Художественный темперамент автора проявляется и в «Кратком очерке»: таковы описания
Эти особенности писательской манеры Арсеньева привели некоторых исследователей и критиков к ложным представлениям о характере и природе основных книг В. К. Арсеньева и о месте их в географической литературе; их относят не к научным сочинениям в собственном смысле слова, а к произведениям «литературно-художественным» и даже «беллетристическим». В библиографическом указателе русской охотничьей литературы (1929), вошедшем в состав пятитомных «Основ охотоведения» Д. К. Соловьева, сочинения В. К. Арсеньева включены в раздел «охотничьей беллетристики» [60]; близок к такому пониманию и Н. Е. Кабанов, который в своем обзоре «вклада В. К. Арсеньева в науку и литературу» рассматривает его книги о путешествиях исключительно как «литературно-художественные произведения». В проспекте шеститомного собрания сочинений В. К. Арсеньева книга «Дерсу Узала» названа повестью («Повесть о гольде — спутнике В. К. Арсеньева в путешествиях») [61]. Н. Е. Кабанов дал и обоснование этой точки зрения. «В самом деле, — пишет он, — кому может притти мысль, считаем ли мы Н. М. Пржевальского, В. И. Роборовского, Г. Н. Потанина, П. К. Козлова да и многих других, оставивших нам незабываемые описания своих путешествий, писателями. Конечно нет, мы считаем их учеными, исследователями, географами, путешественниками и пр.» [62] (курсив наш. — М. А.). Арсеньев же, по мнению автора, является ученым путешественником и исследователем лишь в своих ранних произведениях и в первой редакции книг о путешествиях с Дерсу, но в последующих сочинениях (в том числе и главным образом в книге «В дебрях Уссурийского края») он выступает уже как писатель. Так произошло странное и неожиданное исключение из науки трудов замечательного путешественника и перевод их в беллетристику, а отсюда были сделаны уже дальнейшие выводы. К книгам В. К. Арсеньева стали подходить с совершенно иными критериями и требованиями, окончательно ломающими представление об их научном качестве. На страницах дальневосточной печати раздавались голоса об «узости рамок, которыми себя ограничил» В. К. Арсеньев, об одностороннем по-показе края, об отсутствии интереса к городской жизни и жизни населения вблизи железной дороги; его упрекали, наконец, в пристрастии к таежной экзотике и т. д. [63] Едва ли возможно считать такие упреки закономерными и обоснованными, они были бы вполне уместны, если бы речь действительно шла о писателе-беллетристе, свободно избирающем свои темы и столь же свободным в выборе образов для показа особенностей края, который он стремится изобразить в своем творчестве, но они совершенно незаконны в применении к книгам путешественника, связанного своим материалом и обязанного описывать лишь то, что входило в поле его зрения во время путешествия. Арсеньева упрекали и в романтизировании Дерсу, забывая при этом, что Дерсу портрет не литературный, а (как это правильно указал Горький) реальный образ живого человека; романтический же ореол создан читателями и, следует добавить, критиками, забывшими о реальной сущности Дерсу.
Противопоставление, которое делается между Арсеньевым и Пржевальским, является не только глубоко ошибочным, но опасным, ибо внушает ложные представления о характере научного творчества обоих путешественников.
О литературной манере Пржевальского писали и упоминали почти все его биографы и авторы статей о нем, но до сих пор нет специальной работы, посвященной этой теме. Внимание исследователей останавливалось преимущественно на общем типе сочинений Пржевальского и их составе. Сравнительная характеристика сочинений Пржевальского, Певцова и Потанина находится в книге академика В. А. Обручева о Потанине: «Путевые отчеты всех трех пионеров, — пишет автор, — являются настольными книгами современного натуралиста, занимающегося изучением природы и жителей внутренней Азии, не только географа и этнографа, но и геолога, зоолога, ботаника, даже климатолога и археолога». «Но эти путевые отчеты, — указывает далее В. А. Обручев, — неодинаковы: у Потанина и Певцова даны более точные характеристики местности, более детальные данные о виденном и слышанном, у Пржевальского — «более красивые описания природы, более интересное изложение хода путешествия, путевых встреч, охотничьих приключений» [64]. Современный исследователь-географ, редактор новейших переизданий книг Пржевальского Э. М. Мурзаев еще более резко противопоставляет книги Потанина и Пржевальского. По его мнению, «Очерки Северо-Западной Монголии» читать и трудно и «порой скучно». «В деталях, представляющих большой научный интерес, слабо проглядывает романтика путешествия. жизнь экспедиции, ее люди и быт. Здесь нет и обобщающих тематических разделов; это только полевые дневники, очень нужные и полезные, но требующие еще окончательной обработки» [65]. Нам представляется несколько преувеличенной такая характеристика сухости «Очерков Северо-Западной Монголии» Потанина, но основное различие уловлено автором правильно. Книги Пржевальского пленяют сочетанием строгой научной точности с живым и ярким изложением, пленяют и чаруют исключительной свежестью восприятия природы и энтузиастическим отношением к ней, они пленительны, наконец, великолепным русским языком, которым в совершенстве владеет их автор.
Книги, совершившие переворот в географии, принадлежащие, бесспорно, к самым выдающимся памятникам научной географической литературы, являются вместе с тем и увлекательнейшим чтением, доступным любому читателю [66]. Страницы, посвященные обстоятельным и точным описаниям пройденного пути, чередуются с поэтическими описаниями природы, с философскими раздумьями, с лирическими переживаниями, вызванными созерцанием природы и чувством тоски по оставшейся вдали родине; гневные обличения продажной и лживой китайской администрации чередуются с выражением теплого участия и глубокого человеческого сочувствия к судьбе забытых кочевников, и, наконец, повсюду вкраплены страницы полные нежного и мягкого юмора, особенно в тех случаях, когда он говорит о повадках и нравах птиц или зверей. Незабываемы его описания нахальных и вороватых ворон, беспредельно любопытных монгольских пищух (оготоно) или элегантных любезников журавлей. Во всем прославленном сочинении Брэма не найдется ни одной строчки, которую можно было бы поставить рядом с этими выразительными, художественными страницами, пронизанными и согретыми каким-то особенно человеческим отношением к миру животных. Позволю себе привести два примера. Вот описание пищухи: «В характере пищухи сильно преобладает любопытство. Завидя подходящего человека или собаку, этот зверек подпускает к себе шагов на 10 и затем мгновенно скрывается в норе. Но любопытство берет верх над страхом. Через несколько минут из той же самой норы снова показывается головка зверька, и если предмет страха удаляется, то оготоно тотчас же вылезает и снова занимает свое прежнее место» [67].
Другой пример — «пляска журавлей» — описание «забавных плясок», которые затевают журавли «для развлечения и удовольствия своих любимых подруг». Это описание является подлинным шедевром художественно-научной литературы. «Ранним утром и в особенности перед вечером, — рассказывает Пржевальский, — журавли слетаются на условное место и, покричав здесь немного, принимаются за пляску. Для этого они образуют круг, внутри которого находится собственно арена, предназначенная для танцев. Сюда выходят один или два из присутствующих, прыгают, кивают головой, приседают, подскакивают вверх, машут крыльями и вообще всякими манерами стараются показать свою ловкость и искусство. Остальные присутствующие в это время смотрят на них, но немного погодя сменяют усталых, которые в свою очередь делаются зрителями. Такая пляска продолжается иногда часа два, пока, наконец, с наступлением сумерек утомленные танцоры закричат хором во все горло и разлетятся на ночь по своим владениям. А затем, — заканчивает он эту чудесную жанровую картинку, — «любезные кавалеры», изо всех сил стараются не упустить ни одного случая «выказать любезность» перед своими самками, тогда как их «более положительные супруги» «занимаются проглатыванием пойманных лягушек» [68]. И параллельно этому с глубоким сочувствием и состраданием описывает он скорбь журавля, потерявшего свою подругу, который, убедившись, наконец, в бесполезности своих поисков, решается покинуть это место [69].