Жизнь и приключения артистов БДТ

Рецептер Владимир Эммануилович

То, на что мы с Ольгой надеялись и чего боялись, должно было случиться перед расставанием. Но здесь язык мой лукавит, и я оставляю уловку текста как улику против автора.

Ольга не боялась ничего. Это я до последнего дня, очевидно, боялся, зная, что еще шаг — и отступать будет некуда.

Но лишь до последнего дня… Девятого марта 1968 года страхи ушли, и в сюжет вмешались обстоятельства.

— Здравствуй, — сказал я, вернувшись, Праге и ее героине, и, одобряя мою решимость, Ольга прижалась ко мне. — Пойдем, — сказал я, и она не спросила куда.

Мы

шли прямиком в мое временное пристанище, старинную гостиницу на Вацлавской площади, снятую для театра на последние сутки. Взявшись за руки, мы шли навстречу самой любви, два молодых человека, свободная балетная лебедь и драматический артемон, и я безумно гордился дивной подругой и внутренней свободой, которую наконец обрел наперекор упорному воспитанию. Подходя к парадному входу, я был уверен, что ступаю на порог новой жизни, и не ожидал от судьбы ни малейших препятствий.

Но, вопреки ожиданиям, нас остановил швейцар с квадратной мордой и пошлейшими галунами и, повертев мой одинокий пропуск, показал, что я войти могу, а гостья — нет.

— В чем дело?.. Что такое?! — захорохорился я, и этот тип, глядя на Ольгу с наглой ухмылкой, сказал, что у него есть указание никаких гостей к нам не пускать. — Минуту, — твердо сказал я Ольге и, пытаясь сыграть роль безупречного джентльмена, навеянную моему воображению артистом МХАТа Анатолием Кторовым, пошел к стойке администратора.

Но и этот был в глупой форме, и этот, гнусно улыбаясь, вежливо повторил шокирующий отказ…

— Черт с ним, — сказала Ольга, когда я в растерянности вернулся к ней. — Черт с ними. Пойдем отсюда.

И мы ушли в Прагу.

С нами был Бог.

Читатель, не переживший наших времен, должен понять, что мужчина, которым по некоторым признакам мог себя считать артист Р., вовсе не походил как на джентльменов, сыгранных Кторовым, так и на героев Ремарка и Хемингуэя, открывающих левой ногой любую дверь. И беда его была в том, что он не имел ни денег, ни опыта — давать швейцарам на чай. Он был воспитан Родиной и родителями в благородном социалистическом отвращении к взяткам и поборам.

А главное — теперь это хорошо заметно — он был привычно и неосознанно нищ, не имея в кармане или кошельке хотя бы минимальных валютных резервов. По-моему, у него и кошелька-то не было, не говоря уже о плотном кожаном бумажнике, который даже во времена зрелого социализма помог бы ему решить возникшую проблему. При всей любви и решительности он не мог предусмотреть вероятной необходимости швырнуть в лицо негодяям хрустящие купюры и не сообразил сэкономить в Братиславе ни на черный, ни на светлый день. О, будь у него денежка и опыт, он пошел бы в другую гостиницу, и, не предъявляя паспорта, записался бы господином и госпожой Иванофф, и смог бы осуществить наконец свои сумасшедшие стремленья!..

Как мы шли по городу и какие были у нас остановки, как мы танцевали на пустых улицах и обнимались на виду у темных и ярких окон, как мы прощались и не могли проститься, расходясь и возвращаясь

друг к другу, и какие были у нас лица, когда она махнула напоследок лебединой рукой, я передать не смогу.

Скажу одно: не было у нас никаких клятв, никаких условий и договоров, и обещаний писать письма и заверений о будущих встречах тоже не было. Все поручалось судьбе.

Театр вернулся домой.

За нашей спиной в город ворвались танки, и «пражская весна» была убита. В те дни у меня появились короткие стихи, которые я приведу в строку, не изменяя прозе, как ступеньку сюжета, потому что в них имелась в виду прежде всего она.

— О, Господи, прости мне Прагу, Прости бессилие и страх, И то, что я костьми не лягу На ленинградских площадях. Прости мне, Господи, поступки, Которых я не совершал. Я был лишь содержимым ступки, Не я толок, не я мешал. О, Господи, прости мне эту Судьбу, не избранную мной, И дай надежду кануть в Лету С неотягченною душой.

Однако такой надежды мне дано не было.

В ноябре я получил письмо, написанное в Нормандии, в котором не было ни слова о том, что семья Евреиновых успела пережить вторую эмиграцию и новый исход Ольга испытала на себе. Обратного адреса на конверте не было.

Тридцать лет я прятал письмо от всякого сглаза также неизобретательно, как тысячи книжников прячут свои бедные сокровища — записки, фотографии или пару выморочных сотен на крайний случай. Оно было уложено между страницами сборника «Катулл. Тибул. Проперций» и навсегда вошло для меня в состав древнеримской лирики. Вместе с этой главой я возвращаю Ольге часть ее письма и прошу у нее прощения за это и за все мои другие грехи, вольные и невольные.

«Мой корнет Рильке, — писала она, — ты помнишь ту улицу, где не было неба, потому что были леса, и поэтому было тяжело дышать? Это было в старом городе, в нашем заколдованном кругу. Здесь — много неба, и много воздуха, и много духов носится по скалам…

Я знаю, что есть один, один, один — чужак, иностранец на этой земле.

Сейчас я одна в заколдованном кругу — я жду чужака…

Вот что еще расскажу.

Весь август я бродила по Руси. Не во сне, а наяву. По своему — замкнутому — кругу… Стояла у Зимнего и на Фонтанке… Видела утонувшую Лизу. Видела много. Чувствовала пустоту, которая приходит уже потом, после всепонятия…

Вот что еще расскажу.

Третьего дня стояла в Париже перед домом Тургенева. Во мне смешиваются чувство счастья быть опять в Париже с ностальгией, дальней и давней, родившейся еще до меня — праностальгией.

Поэтому я нарушила слово и пишу — впервые посылая — письмо.

Я отключилась от жизни с 9 марта. Хожу где-то в давности, где мы хорошо знали друг друга и где не было в конце улицы никогда глухих ворот. Там — тогда — не было пятидесяти шагов — до конца. Вот там я хожу с тех пор. Пишу тебе сказки — когда увидимся, буду рассказывать три дня и три ночи.