Жизнь и смерть сержанта Шеломова

Житков Андрей

«Базиль вообще ни разу не написал, — вспомнил Митя. — А наобещал! Поди, сел в самолет и тут же забыл».

Вовка, перестав говорить, сразу задремал. Он сидел, откинувшись на спинку стула, и все время ронял голову вниз, ронял и вскидывал, не открывая глаз. Митя долго с жалостью смотрел на своего друга, изможденного и забитого, вспоминая, какой Вовка был в учебке, да и здесь, когда приехал: деловой, смелый, всегда умел найти легкую работу.

Однажды в учебке они отлынивали от наряда по кухне, спрятавшись за мешками с луком. Там было еще двое «шлангов», но Митя их не помнил. Кто-то из них завозился, и проходивший мимо сержант услышал. «Эй, кто там, вылезай!» Вылезти —

значит все наряды до конца учебки твои. Они затаились. Тогда сержант стал кидаться луком. Луковицы разбивались о стенку и щипали глаза, а потом к нему присоединился еще один сержант, и стало совсем плохо — слезы текли ручьями. Митя не выдержал и вылез, и те двое тоже, а Вовка — нет, так и остался, весь распух от слез, но не вылез. Мите тогда досталось мытье полов — сотни квадратных метров, — грязных, жирных, скользких.

Он разбудил Вовку, отвел в кабинет замполита и положил спать на стол.

Потом пришел Генка, и они отправились в гости к технарям, где просидели до утра, рассказывая старые, еще с гражданки, анекдоты, вспомнили и о Грише — вместо него в техчасть взяли чижика-доходягу с огромным носом, который шуршал как реактивный и был готов за кусок белого хлеба стоять на ушах. Митя решил, что сразу после весеннего приказа вернется во взвод. Научит Козлова печатать на машинке, и пусть они тут живут без него как хотят: печатают бумажки, бегают как шавки на офицерские окрики, а он лучше со своими, с кем службу тащил, оплеухи получал, от начальства подальше.

Они вернулись в кабинет перед подъемом. Козлов сказал, что, пока ходил за водой, Митин друг смылся, но не потому, что он его разбудил, он был как мышь, ходил на цыпочках.

Митя расстроился, что Вовка его не дождался, убежал, не взяв денег, но потом пришли офицеры, надавали кучу работы, и он забыл о нем.

На месте старого комсомольца, укатившего в Союз, сидел молодой лейтенантик, год как из училища, добродушный и наивный, как всякий чижик. Он попросил Генку научить его канцелярским премудростям комсомольской работы, на которую Генка уже начихал двести раз.

Новому все надо было по инструкции «от и до», и Генка его невзлюбил. Когда офицеры уходили, он ругался, что лейтенант не считается с его физическими возможностями и заставляет работать по двенадцать часов в сутки, особенно разорялся насчет «деловых» качеств своего нового начальника: «Я уж ему и так и сяк намекал, что с капитаном мы работали по-другому и всей этой бумажной ерундой не занимались, а он свое гнет, и бакшиши, сволочь, не берет. Мне, говорит, непонятно, как офицер может взять подарок у солдата. Ишь, чистоплюй! Ничего, я его все равно куплю».

После весеннего приказа о демобилизации ждали московскую проверку, поэтому началась настоящая запарка. Срочно понадобилось печатать огромное количество не напечатанных вовремя бумажек, рисовать придуманные на ходу стенды, писать документы, о существовании которых раньше никто и не подозревал.

Работали сутками. Вскоре Генка взвыл и заставил и без того не высыпавшегося Козлова делать свою работу. Сам он «выпадал в осадок» — уходил в горы и загорал там недалеко от постов, охраняющих полк. Однажды он уснул и сгорел так, что к вечеру походил на индейца, а на следующий день — на облезлого кота, и выл от боли, когда куртка прилипала к спине. Комсомолец назвал его вредителем и отвел в санчасть.

Вовка больше не появлялся. «Значит, все в порядке, — решил Митя. — Нашел монеты, вернулся во взвод». Как там во взводе? Сейчас, во время отправок, многие приходили в кабинет за характеристиками, но никто из дембелей его взвода не показывался. Не хотели или стеснялись

идти на поклон к тому, над кем издевались каких-нибудь полгода назад? Он бы им простил, и Шафарову тоже, не они же придумали все это. Они только поступали точно так же, как в свое время поступали с ними. Слабые люди? Не смогли, не захотели забыть о своих обидах? Один Коля смог, сейчас, наверное, учится ходить. Митя представил себе, как Коля хватается за спинки кроватей в палате и двигает по полу тяжелые, непослушные, не свои ноги.

О взводе он замполиту даже не заикался. «После проверки, после того, как уедут дембеля». Он понимал, что замполит скорей всего заставит искать замену, а Генка покрутит пальцем у виска и назовет его круглым идиотом — перед дембелем искать пулю на свою голову.

Иногда, когда работа была закончена и впереди ждал ужин с болтовней о гражданке, чтение свежих газеток под ярким светом электрических лампочек, мягкие стулья за непродуваемыми стеклами, желание попасть во взвод исчезало и хотелось жить как живется. Но когда утром его совершенно безжалостно расталкивали и заваливали горой бумажек, которые вчера были никому не нужны, он свирепел и, выбивая фразы о бдительности и дисциплинированности советских воинов, яростно думал: «Сразу после проверки уйду! Я им не ишак, чтобы так пахать!»

Наконец все было готово, даже жухлая трава перед штабом выкрашена в ярко-зеленый молодой цвет, и писаря могли улечься на свои столы и стулья и наконец-то выспаться по-человечески.

Мите было лень подшивать свежий подворотничок. Он блаженно вытянул ноги на стуле и сквозь дрему подумал, что успеет завтра — все равно с подъема не приедут, и что опять не написал матери…

В дверь барабанили отчаянно, но Митя не хотел просыпаться. Он лежал до тех пор, пока Козлов не склонился над ним и не шепнул: «Замполит!»

В комнате, кроме замполита, сидели Лукасик, Денисенко и все батальонное начальство. Генка ежился за столом комсомольца, почесывался и надсадно кашлял от сигаретного дыма.

— Вот, главный писарюга проснулся, — сказал замполит. — Садись, печатай.

«Господи, неужели нельзя было подождать до утра с бумажкой! Хотя, судя по их рожам, что-то случилось».

Замполит положил перед Митей листок бумаги в клетку, вырванный из тетради. На нем корявым почерком со множеством ошибок было написано письмо.

— Это же письмо! — удивился Митя.

— Правильно, письмо, — кивнул замполит. — Вот ты его и напечатай в четырех экземплярах, а мы его к делу приобщим.

Замполит посмотрел на Генку: «Сходи в санчасть, узнай, отправили Гурамишвили в госпиталь или нет».

Строки спросонья расплывались перед глазами, да и почерк у автора был не из лучших, но Митя заставил себя проснуться и бойко застучал по клавишам: «Здравствуйте, мать, отец, сестры, братья. Примите домой меня в железном ящике. Таким я уродился, таким и умру, как белый ледник превращусь в грязный сель, и пусть бог не осудит меня за то, что я стал рабом порошка, и нет мне другой жизни. Зачем нужен вам такой в доме, который ни мотыгу, ни ложку поднять не сможет. Не хочу быть вашим позором и валяться в больницах со всякими подонками, загибаясь, просить дозу. Хочу умереть человеком. Пусть мой прадед прожил сто лет и умер человеком, а я прожил двадцать и тоже умру человеком, а вы забудьте мое имя, похороните вместе с железным ящиком, а вы, братья и сестры, нарожайте отцу с матерью внуков, чтобы они были вместо меня, но не говорите им, что был у них такой дядя, который сдох в чужой стране. Не хочу, чтобы вы видели меня таким, а потому прощайте. Ваш Гога».