Жизнь и судьба Михаила Ходорковского
Шрифт:
— А как же. Вон остановка автобусная. Там меня жена ждала. Увидит — махнет ручкой, когда меня мимо ведут. Здесь еще под Мурманском три зоны. И под Питером зоны. Да, вся Россия в зонах! Под Питером зоны черные. И когда сюда привозят зэков, помещают в карантин на месяц. И там бьют, чтобы воров обломать.
— Да, я слышала, что такое бывает.
Эдуард Лимонов писал в «Торжестве метафизики».
— Знаете, в тюрьме ведь нужно одно: не поддаваться, не давать себя в обиду, уметь давать отпор, — продолжал таксист, — а в мирной жизни — совсем другое: обходительным надо быть. Конечно, если человек в семье живет, с женою, он не пойдет обратно, а молодняк
Дмитрий Медведев любит рассуждать о том, что система наказаний должна сохранять репрессивную функцию, а не по головке гладить.
Ну, уж, насчет «гладить по головке»… На какой планете они живут?
У меня к пенитенциарной системе всего три требования:
1) Она не должна быть фабрикой по производству инвалидов и отнимать здоровье;
2) Она не должна рвать семейные и социальные связи, чтобы человек не выходил оттуда в вакуум;
3) Если уж не умеем сделать человека лучше, то хотя бы пусть не делает его хуже.
Наша российская тюрьма с успехом нарушает все три.
И является по сути вредным для общества, деструктивным институтом.
Не ново, конечно. Но никто еще не формулировал это для меня так четко и ясно, как сегежский бывший зэк: и что, и как, и почему.
— А хотите, я вам водопад покажу? — спросил он. — Там очень красиво.
— Поехали, — сказала я.
Как же красивы в Карелии озера! Какой простор, какие леса вокруг! Какая гладь! И на глади — острова, как ежи на стекле: в соснах и елях.
Только герой моей книги, к сожалению, этого не видит.
— А второй раз я сидел на Печоре, — рассказывает мой таксист. — Там вода прозрачная: видно на двадцать метров. И рыбины — во! У моего друга тогда дом сгорел, так ему выплатили страховку, и он новый построил. Вот я и говорю матери: «Давай я тебе дом подпалю, выплатят страховку — ты еще лучше построишь». Ну, и подпалил во время грозы. Думал, она догадается сказать, что сигарета, или молния, или проводка. Я тогда курить начал, и весь суд курил. Ее спросили, а она и ляпнула: «Ну, наверное, Володька поджег». Кинулась потом к прокурору: «Ну, с моих же слов!» Да поздно уже. Гадали, сколько мне дадут. За поджог общественного имущества десять лет полагалось, а частного — восемь. Дом был государственный, но мы там с матерью жили. Значит, думали что-то среднее. Дали семь с половиной. Мы там лес валили, а я крановщиком работал. И все время план переполнял. Так что денег заработал — дай боже. И говорю начальнику: «Ты мне УДО, а деньги пополам». Мне тогда два года оставалось. На суде по УДО прокурор смотрит мое дело и говорит: «Нельзя его выпускать, он у вас пятерых охранников раскидал». Они бьют меня в тот раз, а я думаю: «Что, будут вот так палкой обхаживать, а я буду терпеть? Лучше пусть сразу, и сознание потеряю». «Да я все два года даже из дома не выйду», — говорю прокурору. Думал, не дадут УДО. Ан, нет, дали. Сели мы вдвоем с начальником, деньги на две кучки разделили, отметили. Хорошо отметили! Вышли потом прогуляться, а к нам молодняк подкатывает. В общем, очнулся я в Воркуте на нарах. Пьяный вдрызг! Как? Почему? Какая Воркута! Мне же совсем в другую сторону! Машина свернула с дороги и остановилась.
— Сумку можете оставить здесь, — сказал таксист. — Я машину запру.
Сумку я взяла с собой.
Мы углубились в лес: тоненькие
— Это Серега, — пояснил мне. — Водилой в ментовке работает. Сидели вместе.
При ближайшем рассмотрении водопад оказался плотиной, неизвестно зачем построенной — вроде не электростанция. Водохранилище?
Мы карабкались к ней по скользким желтым листьям, едва припорошенным первым снегом.
И мой таксист был обходителен и куртуазно подавал мне руку.
За три часа, пока мы катались, я не услышала от него ни одного матерного слова, хотя у вполне законопослушного пограничника из Мурманска, с которым мы ехали в одном купе, ни одна фраза не обходилась без популярного междометия на букву «б».
Плотина совершенно бела от пены и напоминает Ниагарский водопад, а над нею лежит спокойное, гладкое, как никелированная сталь, верхнее озеро с неровной щеткой леса по берегам и узким проливом куда-то вдаль к синему призрачному берегу.
А над озером — серое в светлых полосах небо. Хотя бы небо у нас одно, и он из зоны видит такое же: легкое, слоистое, странное.
— А мама моя сидела еще при Сталине, — рассказывал мне таксист на обратном пути. — Посадили в пятидесятом году за растрату. Она магазином заведовала. И одна продавщица у нее дочь замуж выдавала. И говорит матери: «Одолжи денег на свадьбу; выдам, пока берут». Ну, она и одолжила из кассы. А в конце года стала считать: дебет с кредитом не сходится. А при Сталине знаете как: кто первым дунул — тот и сел. А за растрату тогда десять лет полагалось. Но хорошо, в пятьдесят третьем вышла амнистия — и мать освободили.
Я слушала и думала, что мы в рафинированной столичной атмосфере совсем не понимаем русской жизни. Почаще надо сюда выезжать.
Я знала, конечно, что страна запаршивлена и отравлена зоной, но представить себе не могла, насколько.
— Я в авторитете в Сегеже, — продолжал таксист. — Все знаю, всем командую, а статьи для меня нет.
И я уже представила заголовок в каких-нибудь «Известиях» или «Комсомольской правде»: «Автора биографии Ходорковского возил по Сегеже местный криминальный авторитет».
Глянула на его руки на руле: наколки есть, но без легендарных перстней с коронами на пальцах.
Ой! Заливает он мне про вора в законе. Хотя кто его знает? Сегежа — город маленький.
— Вы такие интересные истории рассказываете, — говорю я. — Хоть на диктофон пиши! Достать? А то у меня есть.
— Нет. На диктофон не надо.
— Вы мне памятник хотели показать, — напоминаю я.
— Так мы туда и едем.
«Памятник» стоит на высоком берегу очередного озера — и совсем не тот, что я ожидала.
На ядовито-желтом постаменте выкрашенный серебряной краской Ленин.
— Вот такой у нас памятник, — сказал таксист. — И других памятников у нас нет.
В этой стране не ставят памятников зэкам. Здесь не ставят памятников невинно замученным жертвам безумной и бесстыдной власти.
Здесь ставят памятники палачам и регулярно подкрашивают серебряной красочкой.
Неужели на всю страну три соловецких камня: в Москве, в Архангельске и в Питере?
На следующее утро выглянуло солнце, и голубизна прорвалась через клочья серых облаков и разлилась по небу. Я ехала домой, в купе повышенной комфортности, со светом и двухразовым питанием, и низкое солнце отражалось в водах Выгозера и слепило глаза.