Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть первая
Шрифт:
Нехаева, в белом и каком-то детском платье, каких никто не носил, морщила нос, глядя на обилие пищи, и осторожно покашливала в платок. Она чем-то напоминала бедную родственницу, которую пригласили к столу из милости. Это раздражало Клима, его любовница должна быть цветистее, заметней. И ела она еще более брезгливо, чем всегда, можно было подумать, что она делает это напоказ, назло.
Насыщались прилежно, насытились быстро, и началась одна из тех бессвязных бесед, которые Клим с детства знал. Кто-то пожаловался на холод, и тотчас, к удивлению Клима, молчаливая Спивак начала восторженно
– А самое интересное на Кавказе – трагический рев ослов. Очевидно, лишь они понимают, как нелепы эти нагромождения камня, ущелья, ледники и все прославленное великолепие горной природы.
Он говорил, нервно покуривая, дыша дымом, глядя на конец папиросы. Спивак не ответила ему, а старушка Премирова, вздохнув, сказала:
– На Кавказе отца моего убили...
Ей тоже никто не ответил, тогда она быстро добавила:
– На Лермонтова был похож.
Но и эти слова не были услышаны. Ко всему притерпевшаяся старушка вытерла салфеткой серебряную стопку, из которой пила вино, перекрестилась и молча исчезла.
Клим, зная, что Туробоев влюблен в Спивак и влюблен не без успеха, – если вспомнить три удара в потолок комнаты брата, – удивлялся. В отношении Туробоева к этой женщине явилось что-то насмешливое и раздражительное. Туробоев высмеивал ее суждения и вообще как будто не хотел, чтоб при нем она говорила с другими.
«Очевидно, поссорились», – сообразил Самгин и чувствовал, что это приятно ему.
У него немножко шумело в голове и возникало желание заявить о себе; он шагал по комнате, прислушиваясь, присматриваясь к людям, и находил почти во всех забавное: вот Марина, почти прижав к стене светловолосого, носатого юношу, говорит ему:
– Вы бы писали прозу, на прозе больше заработаете денег и скорее славу.
– Но если я – поэт? – удивленно спросил юноша, потирая лоб.
– Не трите лоб, от этого у вас глаза краснеют, – сказала Марина.
Туробоев объясняет высокому человеку с еврейским лицом:
– Нет, я не заражен стремлением делать историю, меня совершенно удовлетворяет профессор Ключевский, он делает историю отлично. Мне говорили, что он внешне похож на царя Василия Шуйского: историю написал он, как написал бы ее этот хитрый царь...
Его слова заглушил сердитый голос Дмитрия:
– Не новость. Сходство Диониса и Христа давно замечено.
Как раньше, задорно звучал голосок Нехаевой:
– В России знают только лиризм и пафос разрушения.
– Вы, барышня, плоховато знаете Россию.
– Снежная любовь, ледяное милосердие.
– Ого! Ка-акие слова!
– Выдуманные души...
Нехаева кричала слишком громко, Клим подумал, что она, должно быть, выпила больше, чем следовало, и старался держаться в стороне от нее; Спивак, сидя на диване, спросила:
– В вашем городе есть еще Самгины?
– Да, моя мать.
– Очевидно, это она приглашает мужа организовать там музыкальную школу?
Дмитрий, пьяненький и красный, сказал, смеясь:
– Да ведь вы уже спрашивали меня об этом!
– Разве? – удивленно воскликнула Спивак. – У меня плохая память.
Она легко
Клим смотрел вслед ей, улыбаясь, и ему казалось, что плечи, бедра ее хотят сбросить ткань, прикрывающую их. Она душилась очень крепкими духами, и Клим вдруг вспомнил, что ощутил их впервые недели две тому назад, когда Спивак, проходя мимо него и напевая романс «На холмах Грузии», произнесла волнующий стих:
Тобой, одной тобой.А что, если она пела: «... одним тобой»? Он быстро пошел в комнату Марины, где Кутузов, развернув полы сюртука, сунув руки в карманы, стоял монументом среди комнаты и, высоко подняв брови, слушал речь Туробоева; Клим впервые видел Туробоева говорящим без обычных гримас и усмешечек, искажавших его красивое лицо.
– Совершенно ясно, что культура погибает, потому что люди привыкли жить за счет чужой силы и эта привычка насквозь проникла все классы, все отношения и действия людей. Я – понимаю: привычка эта возникла из желания человека облегчить труд, но она стала его второй природой и уже не только приняла отвратительные формы, но в корне подрывает глубокий смысл труда, его поэзию.
Кутузов дружелюбно усмехнулся.
– Идеалист вы, Туробоев. И – романтик, а это уж совсем не ко времени.
Марина сердито дергала шнурок вентилятора. Спивак подошла к ней, желая помочь, но Марина, оборвав шнур, бросила его на пол.
– Мужчины – уходите! – скомандовала она. – Серафима, ты будешь спать у меня; все пьяны, провожать тебя некому.
– Я – не пьян! – заявил Клим.
Спивак, стоя на стуле, упрямо старалась открыть вентилятор. Кутузов подошел, снял ее, как ребенка, со стула, поставил на пол и, открыв вентилятор, сказал:
– Идемте к Самгину... старшему. Идем, тетя Лиза?
Пошли. В столовой Туробоев жестом фокусника снял со стола бутылку вина, но Спивак взяла ее из руки Туробоева и поставила на пол. Клима внезапно ожег злой вопрос: почему жизнь швыряет ему под ноги таких женщин, как продажная Маргарита или Нехаева? Он вошел в комнату брата последним и через несколько минут прервал спокойную беседу Кутузова и Туробоева, торопливо говоря то, что ему давно хотелось сказать:
– Я с детства слышу речи о народе, о необходимости революции, обо всем, что говорится людями для того, чтоб показать себя друг перец другом умнее, чем они есть на самом деле. Кто... кто это говорит? Интеллигенция.
Смутно поняв, что начал он слишком задорным тоном и что слова, давно облюбованные им, туго вспоминаются, недостаточно легко идут с языка, Самгин на минуту замолчал, осматривая всех. Спивак, стоя у окна, растекалась по тусклым стеклам голубым пятном. Брат стоял у стола, держа пред глазами лист газеты, и через нее мутно смотрел на Кутузова, который, усмехаясь, говорил ему что-то.
«Они меня не слушают», – сообразил Клим и рассердился.
Туробоев сидел в углу, наклонясь вперед, он курил, пуская кольца дыма на средину комнаты. Он сказал тихо: