Жизнь Маркоса де Обрегон
Шрифт:
Они остались, разговаривая на своем тарабарском языке, и, вероятно, дожидались или подстерегали купца, чтобы выпрашивать у него подаяние, как они обыкновенно это делают, так что, если бы я не прибегнул к этой хитрости, мне пришлось бы плохо. Бог знает, сколько раз я пожалел, что покинул компанию болтуна, так как хотя он много болтал бы и раздражал бы меня, но, в конце концов, я не подвергся бы опасности, в какой только что находился. Ибо действительно для путешествия компания, как бы несносна она ни была, имеет больше хороших сторон, чем дурных, и даже если она будет очень скверной, ее может сделать хорошей хороший спутник, разговаривая только о вещах вполне разумных. А чтобы разговаривать о том, что видишь по дороге, хороша всякая компания. Как хорошо дал нам Бог понять эту истину, когда одной руке дал спутником другую, одной ноге другую ногу, глаза и уши и другие члены человеческого тела, которые все удвоены, кроме языка, чтобы человек знал, что он должен слушать много, а говорить мало.
Я ехал, часто оборачиваясь назад, чтобы посмотреть, не преследуют ли меня цыгане, ибо, так как их было много, одни могли последовать за мной, а другие остаться; но та же самая жадность, какая питала одних, удержала других, и поэтому они не последовали за мной. Я приехал в селение более усталым, чем приехал бы, если бы эти цыгане не нагнали на меня страха. После я видел, как в Севилье наказывали за разбой одного цыгана, а в Мадриде одну цыганку за колдовство; но потом, когда я успокоился и волнение прошло, в этих цыганах мне представилось бегство сынов Израиля из Египта. Некоторые цыганята были нагишом; другие в изорванном шпагами колете [220] или в рваной куртке, надетой прямо на тело; некоторые упражнялись в игре в ремешок. [221] Цыганки – одна была одета очень хорошо, с множеством серебряных медалей и браслетов, а другие наполовину одетые, наполовину обнаженные, с подолами, обрезанными до срамного
220
Колет – короткая одежда, обычно из лосиной кожи, с рукавами или без них, плотно облегавшая тело до пояса, а ниже расширявшаяся.
221
Детская игра, заключающаяся в том, что один из играющих держит сложенный вдвое и свернутый в спираль ремень, а другой вкладывает в одно из получившихся двух отверстий палец; если при развертывании ремня палец остался вне ремня – выигрывал первый, если в ремне – второй.
222
По-видимому, это было ходячее выражение для обозначения бесстыдства. Оно встречается в старых романсах: в романсе о сыновьях Лары («A calatrava la vieja») и в романсе о Сиде («Dia era de los reyes»), – в обоих случаях как выражение, позорящее женщину. В ХШ и XIV вв. одним из наказаний для куртизанок служило обрезание им подола и выставление в таком виде на позорище.
Бог надоумил и внушил мне эту хитрость, потому что цыган было столько, что их хватило бы, чтобы разграбить селение в сотню домов. В этом селении я отдохнул и поел, а к вечеру прибыл в Ронду, где нашел моих купцов, очень желавших видеть меня и очень подвинувшихся в своих делах. То, что там произошло со мной, не представляется важным, потому что на такой богатой ярмарке случается столько проказ, приключений, краж и плутней, что для каждой из них понадобится целый рассказ. Я направлялся сюда не торговать и не заключать контракты, а по делам своих занятий и чтобы навестить своих родных; но я служил купцам поводырем, чтобы показать им некоторые очень примечательные и достойные осмотра вещи, созданные природой или искусством, какие находятся в этом городе, как, например, знаменитый подземный ход к источнику, из которого всегда снабжались водой, когда город бывал осажден врагами.
Этот город был построен на развалинах Мунды, [223] которую теперь называют Старой Рондой, города, где Цезарь подвергся такому натиску со стороны сыновей Помпея, [224] что он сам признается, что всегда сражался, чтобы побеждать, а здесь – чтобы не быть побежденным. [225] Город построен на такой высокой скале, что, как я могу заверить в этом, когда в городе светило солнце, то в глубокой пропасти, находящейся внутри самого города между двумя отвесными скалами, шел дождь на мельницах и сукновальнях, обслуживающих город, откуда люди поднимались вымокшими, – и когда их спрашивали, почему это, – они отвечали, что шел сильный дождь между двумя скалами, отделяющими город от предместья. Я говорю об этом потому, что когда этот город был построен, то вследствие недостатка родников наверху жители принуждены были сделать подземный ход, пробивая его в самой скале до реки, так что во всем этом ходе нет места, которое не было бы такой же твердости, как камень, и в нем около четырехсот ступеней, по которым спускались за водой несчастные пленники-рабы, причем от такой работы некоторые умирали. По древнему преданию считается, что крест, какой я видел на середине лестницы, сделал один христианин – которого эта работа довела до смерти – ногтем большого пальца, выцарапав так глубоко, что было бы недостаточно острия кинжала, чтобы сделать такой. Этот крест такой же величины, как Христос, находящийся в одной древней церкви Кордовы и сделанный таким же способом руками другого святого пленника. Некоторые утверждали, что такая замечательная постройка, как этот подземный ход, могла быть сделана только римлянами; но доказательством против этого служит большой камень, находящийся в фундаменте башни, называемой Поклонной, на котором имеется надпись латинскими буквами, и эти буквы перевернуты, – тогда как их не положили бы наоборот, если бы умели читать их. Кроме того, улицы все узкие, а дома, унаследованные от древности, низкие, что совсем необычно для римлян и испанцев. Как бы то ни было, устройство подземного хода потребовало большого труда и старания, и он является одним из достопамятных творений, оставшихся в Испании от древности. Что этот город был построен на развалинах Мунды, заметно по множеству находящихся там камней и по некоторым идолам, какие там есть, между которыми превосходны два из алебастра, сильно попорченные и находящиеся в домах дона Родриго де Овалье, [226] которого я знал. Эти дома унаследованы им от его родителей и дедов, и в настоящее время он сам там живет. И, хотя я не собираюсь выполнять обязанности историка, я не могу не сказать мимоходом, что Амбросио де Моралес [227] был введен в заблуждение сходством имен, утверждая, что Мунда находилась на месте маленького селения, построенного на склоне гор Сьерра-Бермеха, которое называется Монда, чего он не сказал бы, если бы видел эту местность. Потому что правильность этого согласуется с тем расстоянием, какое указывает Павл Гирций [228] от Осуны до Мунды, [229] и с существующим в настоящее время огромным колизеем, который я видел в восемьдесят шестом году, [230] доказывающим, что здесь была римская колония. Вместе с этим я вспоминаю слышанное от Хуана де Лусона, кабальеро с очень тонким умом и образованием, и от одного идальго, внука и сына завоевателей, по имени Карденас, что на его хуторе, находящемся на самом месте расположения Мунды, при пахоте батраки нашли камень с надписью «Munda Imperatore Sabino». [231] Вместе с тем, я слышал об этом от своих дедов, которые были сыновьями завоевателей и получили надел от королей-католиков. [232] Я говорю это для того, чтобы истинность этого сохранилась для потомства, так как вымирают те, кто об этом знает.
223
Мунда – город, основанный римлянами, но впоследствии исчезнувший. Его название (в испанизированной форме – Монда) перешло к другому городу, на юго-востоке от Ронды. Утверждение Эспинеля, теперешняя Старая Ронда лежит на месте римской Мунды, не подтверждается позднейшими исследователями.
224
В 45 г. до н. э. около Мунды произошла кровопролитная битва между войсками Юлия Цезаря и сыновей Помпея, в которой с обеих сторон пало до 30 тысяч человек; битва закончилась победой Цезаря.
225
Хотя Цезарь разбил Помпея в Фессалии, он должен был вернуться в Испанию, где сыновья Помпея продолжали борьбу, приобретая себе много сторонников.
226
Эспинель тщательно ссылается на земляков (ниже он упоминает еще Хуана де Лусон-и-Карденас), не желая, чтобы его рассуждения о прошлом родного города были признаны непроверенными.
227
Амбросио де Моралес (1513–1591) – историк, знаток испанской старины, хронист Кастилии при Филиппе II; до этого был профессором в Алькала; вероятно, Эспинель имеет в виду его труд «Древности испанских городов» (Алькала, 1575).
228
Павл Гирций… – участник похода Цезаря в Галлию и Испанию, дописавший незаконченные записки Цезаря «О Галльской войне». В действительности Гирция звали Авл, но у Эспинеля во всех изданиях – Павл.
229
Осуна лежит по прямой линии к северу от Ронды, а Мунда расположена в другом направлении; этим указанием Эспинель хочет подчеркнуть, что указанный Гирцием путь приводит именно к Ронде, а не к Мунде.
230
То есть 1586 г. Здесь в повествовании Маркоса такой же анахронизм и нарушение формы, как в эпизоде с узнаванием разбойника; этот исторический экскурс является очевидной авторской вставкой.
231
Мунда императору Сабину (лат.)
232
Предки Эспинеля были горцами; борьба против арабов всячески поощрялась королевской властью и церковью. Испанцы, собравшиеся на севере и начавшие реконкисту, а также их потомки получали от королей земельные наделы в завоеванных областях. Короли-католики (Фернандо и Изабелла), стараясь ослабить феодальную знать, опирались на идальгию и особенно щедро раздавали наделы представителям
Этот город обладает, конечно, многим, посмотреть на что могут приходить за много лиг ради необычайности, а также ради причудливости этих высоких скал и утесов. Ронда весьма изобилует всем необходимым для жизни, и поэтому мало людей уходит из нее, чтобы посмотреть свет; но те, которые уходят, как в качестве солдат, так и в связи с другими профессиями, на всякой должности показывают себя с очень хорошей стороны. Но так как я не собираюсь выполнять обязанности историка, я прохожу мимо этих истин. Я показал купцам все, что мог, и покинул их с их намерением отправиться в Западную Индию. [233]
233
…в Западную Индию – то есть в Америку. Отправляясь в свое плавание, Колумб (1436–1506) стремился найти путь в Индию, и открытую им землю он счел относящейся к последней; за новым материком надолго удержалось название Индия, причем впоследствии, в отличие от настоящей, или Восточной, Индии, он назывался Западной Индией.
Глава XXI
Я сделал все, для чего приезжал, и отправился в Саламанку, где оставался до тех пор, когда был снаряжен флот в Сантандере, откуда родом был генерал Педро Мелендес де Авилес, губернатор Флориды, превосходный моряк, которому было поручено командование флотом, когда он был готов к отплытию. Имея желание посмотреть свет, я бросил занятия и записался в отряд одного моего друга, капитана, который набирал людей для названного флота; так что если бы кто увидел людей, собравшихся во флоте из Андалусии и Кастилии, тот подумал бы, что его хватит для завоевания всего света. Но так как десница Бога управляет всем и без Его непостижимой воли не достаточно ни могущества королей, ни доблести генералов, ни ярости великих воинов, чтобы уничтожить слабость жалкого человека, то это могучее войско имело несчастнейший конец, – и не в битве, потому что до этого не дошло, а вследствие того, что среди солдат распространилась болезнь, от которой умерли почти все, не выходя из гавани. [234] На корабли сели совершенно здоровые люди, молодые и крепкие, с большими надеждами, какие им сулила беззаветная отвага. Я сел на одну сабру [235] с отрядом, в котором состоял, хотя с другим капитаном, потому что произошла перемена, и у этого другого я был знаменосцем во флоте, о ком сказано: несчастная мать, у которой нет сына-знаменосца.
234
Среди собранных в большом количестве людей возникла чума, лишившая флот возможности выйти из гавани.
235
Сабра – род небольшого фрегата.
Адмиралом был дон Диего Мальдонадо, [236] очень приветливый кабальеро, и я приобрел его милость, а в немилость не впадал никогда, – из уважения к нему второй капитан и поручил мне свое знамя. Меня захватила двойная трехдневная лихорадка, которая была очень распространена и на кораблях и на суше; и так как счастливым положением, как бы незначительно оно ни было, никогда нельзя пользоваться не возбуждая зависти, – ее возымел ко мне один дворянчик из того же отряда, который собрал восемь или десять товарищей, и они очень серьезно старались сшибить меня с должности знаменосца; но чем больше они давали мне поводов для осуществления их намерения, тем больше я уклонялся от того, чтобы на них поддаться; потому что, когда человек попадает в такие положения, он плохо может сопротивляться, и нет лучшего средства избежать зла, как не поддаваться обстоятельствам, в особенности в молодом возрасте, в каком я тогда находился, так как хотя я и не был очень юным, я был очень вспыльчивым, а болезнь сделала меня раздражительным. Чтобы избавиться от этого дворянчика, я пробыл несколько дней на суше, не являясь на корабль, так как все надлежит проделать, чтобы избежать ссор; и хозяйка, у которой я жил, лечила мою лихорадку, давая мне пить вино из Ривадавья [237] с мышиным пометом, потому что больные во все это верят, как будто это может дать им здоровье. Так как я был горяч, то жар еще более разгорался, и больше разгоралась ненависть завистника, так что из-за него мне приказали явиться на корабль; я исполнил это, хотя был в жару. Так как он продолжал упорствовать в своих злых умыслах, то вместе со своими товарищами, с которыми бедняга очень проворно растрачивал то немногое, что у него было, он решил дать мне щедрой рукой повод для ссоры. Я умел плавать, а он нет; положение было таково, что он принудил меня отвечать: стоя со своими товарищами у борта корабля, он стал изобличать меня во лжи. Внезапно мне представилось, что если я дам ему пощечину, то подвергнусь опасности и его товарищи бросятся на меня с кинжалами; поэтому, не говоря ни слова, я обхватил его и вместе с ним бросился в море, и, четыре раза ударив его ногой здесь, где товарищи его уже не могли прийти к нему на помощь, я погрузил его в воду, а сам, сделав два взмаха руками, ухватился за борт баркаса. Бедняга, наглотавшись воды, всплыл на поверхность, и первое, что он нашел, за что можно было ухватиться, это была моя нога, за которую он уцепился с такой силой, что многими ударами, какие я нанес ему другой ногой, невозможно было заставить его выпустить ее. Негодяи, на чью помощь и мужество он рассчитывал, решаясь на это, вместо того чтобы помочь ему и мне, стояли у борта корабля, умирая со смеху, видя его ухватившимся за мою ногу, а меня ухватившимся за баркас. Я крикнул матросам – потому что он не мог произнести ни слова, – чтобы они бросили конец; они бросили, и двое из них спустились и, словно мы были тунцами, [238] втащили нас в баркас, хотя мне мешало вылезть из воды только то, что другой не выпускал моей ноги; но его вытащили наполовину захлебнувшимся, так как он оказался в незнакомой ему стихии.
236
дон Диего Мальдонадо… – член знатной фамилии из Саламанки, с которым Эспинель познакомился, вероятно, во время пребывания в университете (1570–1574). В его родственницу Антонию Мальдонадо-и-Калатайуд Эспинель был влюблен, о чем он говорит в одной из своих эклог.
237
Ривадавья – городок в Галисии, недалеко от Оренсе.
238
Тунец – крупная рыба из породы макрелевых, водящаяся у берегов Южной Европы.
Когда мы поднялись наверх, его несколько раз ударили ногой в живот, отчего его вырвало дурной водой, а я обсушился от той, какая промочила мою одежду; таким образом, для спасения жизни бедняге больше пользы принесла одна нога врага, чем дюжина рук его друзей, ибо небо устраивает все так, что дружба и покровительство, основанные на дурных намерениях, не приносят пользы при дурной цели. Никто не должен полагаться на то, что ему не принадлежит, ибо легко обещание помощи и сомнительно оказание ее; потому что каждый в таких случаях обращает внимание на вред для себя, а не на обязательство, в какое его поставили. Мое пренебрежение вместе с покровительством других придало ему смелости, и в этом самом пренебрежении он нашел жизнь, которая благодаря этому покровительству находилась под сомнением. Я своей решительностью смыл нанесенное мне оскорбление, изгнал лихорадку и заставил смеяться весь флот. В надежде на чужую помощь никто не должен осмеливаться совершать дурные поступки.
Об этом узнал губернатор, сильно над этим смеявшийся. Пришел посмотреть на нас адмирал, узнав, что у меня произошла ссора, и очень весело сказал:
– Эту дружбу, прошедшую через воду и заключенную при посредстве Нептуна, [239] я как адмирал утверждаю; однако знайте, сеньоры солдаты, что под знаменем не бывает оскорбления: тот, кто его нанесет, получит три вздергивания на дыбу, [240] а тот, кто подвергнется оскорблению, будет считаться очень честным солдатом, уважаемым и рассудительным.
239
Нептун – бог моря в римской мифологии.
240
Эта пытка заключалась в том, что преступника при помощи блока под потолком поднимали и опускали за руки, связанные позади, отчего они вывертывались в плечах.
Он обласкал полумертвого от страха, а меня взял с собой обедать, рассказывая о моей проделке всем во флоте, который был столь несчастлив, что из двадцати почти тысяч солдат, севших на корабли очень здоровыми, осталось пригодными только триста, которых капитан Ванегас отвел, куда ему приказали, ибо не могло предотвратить этого несчастия старание графа Оливареса, [241] выдающегося министра, способного управлять целым миром, благоразумного, проницательного и знающего во всех областях. Умер сам губернатор и другие выдающиеся слуги его величества, благодаря чему это огромное предприятие окончательно распалось.
241
Неясно, о каком графе Оливаресе, «способном управлять миром», говорит Эспинель. Всесильный министр и любимец Филиппа IV, Гаспар де Гусман, граф-герцог Оливарес (1587–1645) родился много позже неудачного предприятия в Сантандере, причем в контексте нельзя даже предположить анахронизма, так как до смерти Филиппа III в 1621 г. Оливарес не занимал видного положения. По всей вероятности, Эспинель имеет в виду графа Оливареса, бывшего при Филиппе послом в Англии.