Жизнь Маркоса де Обрегон
Шрифт:
Один очень рассудительный идальго пускался на такие уловки ради игры и оказался настолько во власти этого обычая, – причем привычка уже превратилась в природу, – что даже когда его мать стала упрекать его и просить бросить игру, обещая отдать ему все свое состояние, которое было немалым, он ответил, что подобен человеку, пронзенному кинжалом и живущему, пока кинжал находится в ране, а если его вынуть, то он сейчас же умрет, – и что если его лишат игры, то он тоже должен будет умереть. Но так велико желание выигрывающего и так велико отчаянье проигрывающего, что ни первый не останавливается, пока не погибнет, ни другой не живет, пока не вознаградит себя. Один беспокоится из-за выигрыша, другой задыхается от надежды выиграть, и оба легко меняются положением; но обычно долго не удерживаются в одном положении, и нельзя представить себе той адской ненависти, какую питает проигрывающий к выигрывающему, хотя он всячески скрывает ее, так что кажется, что в этом отношении у него не хватает познания основной причины, происходящей оттого, что он не может отомстить своему врагу. Тот, кто захотел бы посеять раздор между двумя большими друзьями, пусть заставит их играть друг против друга, ибо дьяволу не нужно больших усилий, чтобы сделать их большими врагами; такова сила ненависти, возникающей в игре: сколько из-за игры происходит гнусных убийств, совершенных с насилием и предательством, сколько краж и обманов! Я не хочу опять представлять себе то, что я видел происходящим во время игры и из-за игры; я хочу только сказать, что она обладает такой властью, что человек, стремящийся сосредоточиться, или чтобы писать, или
Я отвлекся этим рассуждением и сообщил его друзьям, которые предавались этому постыдному занятию; с одним из этих друзей у меня произошел случай, очень постыдный для меня и смешной для других. Однажды ночью он попросил меня сопровождать его, так как ему нужно было поговорить с одним лицом, и он хотел взять меня для своей безопасности. Я оделся по-ночному, со шпагой и маленьким щитом, надел полотняные штаны, или шаровары, короткий плащ с двойным подолом и другие вещи, чтобы изменить свой обычный вид, и таким образом мы отправились туда, куда он меня вел, к дому, у двери которого была скамья. Часы пробили одиннадцать, потом двенадцать, – это был назначенный час, – и он сказал мне, чтобы я дожидался его, сидя на этой скамье, так как он сейчас же выйдет. Я уселся поудобнее и, бормоча сквозь зубы, начал всячески разгонять сон, так как час его уже наступил. Следующий день был днем большого праздника апостолов; я слышал, как пробило два, потом три, а приятель мой не мог выйти, так как для этого была помеха; я падал от сна; я принялся прогуливаться и молиться, понимая, что я прибегал к этому, чтобы не заснуть, тогда как это усыпляет больше всего на свете. Я опять сел, потому что устал от такой долгой прогулки, и, так как я давно уже переварил ужин, то, как я ни тер глаза слюной, я не мог совладать с собой до такой степени, что не знаю, как и каким образом, против желания, я заснул на скамье, где сидел, и спал, пока не зазвонили на следующий день к большой обедне и пока под звон праздничных колоколов и шум большого количества народа какие-то дамы, проходя мимо, не сказали: «Как здорово храпит эта свинья!» – и не велели эскудеро разбудить меня. Я проснулся и, подняв глаза с хорошим зевком, увидел солнце на середине улицы, и, услышав музыку колоколов, я закрылся плащом и пустился бежать не к своей гостинице, а на маленькую площадь Медичи, причем меня преследовало больше трех сотен собак. Заворачивая за какой-то угол, я столкнулся со слепым, несшим за пазухой дюжину яиц, и в тот же момент, как я столкнулся с ним, он поднял посох и ударил меня по левому плечу; а так как с него текли желтки яичницы, то говорили, что я разбил желчь у него во внутренностях. Хотя в своем бегстве я был уже поблизости от дома, где собирался укрыться, но благодаря поспешности, с какой я бежал и какую мне придавали собаки, я споткнулся и растянулся у дверей сеньоры столь благородного происхождения, что, когда я послал ей в подарок двух куропаток, она бросила их в нужник, потому что они были нашпигованы свиным салом. [248]
248
… нашпигованы свиным салом – антисемитский выпад.
Кажется, что этими мелочами умаляется цель, заключающаяся в этом рассуждении; но если рассмотреть внимательно, то именно для этой цели все это имеет большое значение, ибо здесь описываются не подвиги вельмож и храбрых генералов, а только жизнь бедного эскудеро, который должен был пройти через такие приключения и другие, подобные им, – а также чтобы порицать за столь большую оплошность, как совершенная этим другом и мной. Я считаю ошибкой брать с собой ночного спутника, когда кто-нибудь идет с определенным намерением: потому что если он идет туда, где нет опасности, то не следует иметь свидетеля своих проказ; а если он идет, предполагая какую-нибудь опасность, ясно, что не следует желать позорить дом и в случае необходимости следует удалиться, – а чтобы легче было бежать, лучше идти одному, чем в сопровождении, потому что, в конце концов, не имеешь при себе никого, кто сказал бы, что ты бежал. И хотя самое мудрое и безопасное – не делать этого, но если это делается, то пусть это будет в одиночестве, без спутников: ибо дружба между людьми может кончиться, и тогда немедленно разоблачаются тайны. Вот любезность, которую я оказал, дожидаясь его и охраняя его персону, – кто скажет, что это не было глупостью?! Прошло два часа, приближался день, какая же была мне необходимость подвергать себя мучению, лишая себя сна? Разве какую-нибудь королевскую крепость мне было приказано охранять, а не пропащего человека, чтобы мне подвергаться опасности, кроме того позора, какой я испытал?
Если нужно подвергать человека таким большим опасностям, то это должно быть в том случае, если известна явная опасность для жизни или чести со стороны какого-нибудь лица, или повинуясь приказанию какого-нибудь знатного вельможи или правительства. Но что я подвергаюсь превратностям судьбы ради того, кто наслаждается, не больше заботясь о моем теле, чем о своей душе, – это я считаю излишней любезностью. Что потерял бы я в отношении моей чести или выгоды, если бы отправился вкусить покой и отдых, которых природа требует для своего сохранения? Если бы я чувствовал себя виноватым в том, что покинул его, я спросил бы его: разве я покинул его в какой-нибудь подземной тюрьме, откуда мог бы вытащить его своей рукой, или разве он оставил меня отдыхающим на моем ложе, или разве он оставался среди врагов веры, если он оставался среди не желавших блюсти ее? Говорят, как я всегда слышал, что тот, кто был спутником в несчастьях, должен быть также спутником и в наслаждениях; но здесь – удел бедствия был для меня, а удел наслаждения для него.
В заключение, я считаю заблуждением брать с собой товарища в подобных предприятиях, и еще гораздо большим – кого-либо сопровождать в них; ибо если кто-нибудь зовет товарища по малодушию, он играет жизнью того, кто его сопровождает, потому что при первом же случае сам он бежит, а того оставляет в руках врагов, которых тот не имел и не боялся. И пусть каждый обратит внимание, если с ним это случится, что он является соучастником вреда, какой наносит другой, кого-нибудь оскорбляя.
Я привел себя в порядок, переодевшись и поспав – хотя уже спал достаточно для порядочного человека – в том самом доме, куда прибежал и где я нашел одного из его обитателей преисполненным такой печали, что, хотя он видел, как я растянулся на земле, причем шпага отлетела в одну сторону, а плащ в другую, он не нашел этого случая смешным, как другие, видевшие мое падение, – ибо падение является причиной большой досады для того, с кем оно случается, и большого смеха для того, кто его видит. Несмотря на все это, добрый человек подошел, когда я лежал во всю свою длину в доме этой доброй женщины, любительницы свиного сала, и так как ему показалось, что я был огорчен, то он пришел как бы утешиться со мной, говоря, что все люди на свете испытывают бедствия и что он так же погружен в них, как и все живущие на свете. Я спросил его, в чем заключались несчастья, сделавшие его таким грустным, – потому что я всегда был сострадательным; а он ответил мне одним только словом:
– Ревность.
– Это несчастье у вас? – сказал я ему. – Я не хочу вас спрашивать, достоверно ли это или это только подозрение; но я хочу сказать вашей милости, что это болезнь неопытных юношей, потому что, будь они опытнее, они знали бы, что все ревнуют друг друга. И если бы они обратили внимание на то, что другой, к которому я ревную, ходит пожираемый ревностью ко мне, то я утешился бы его несчастьем и видя его страдающим и истощенным постоянной тревогой. Разве я могу найти какое-нибудь большее утешение, чем видеть моих недругов страдающими и смеяться над ними? Ибо думать, что женщина, развлекающаяся такими отношениями, должна удовольствоваться тем, что дает ей один, это все равно что думать, будто шулер должен
Один вельможа в этом городе очень хорошо сказал, что такое ревность, и следует не вспоминать о столь неприятных вещах, а утешаться тем, о чем я сказал, а именно – видя, что из-за меня страдают так же, как я страдаю из-за других: ибо женщины пришли в столь несчастное состояние, что самую природу свою лишили той приятности, какой она их наделила. Они пользуются этим только для того, чтобы присваивать и похищать имущество, притворяясь любящими тех, с кого им хочется содрать шкуру, чтобы только сравняться в нарядах с теми, которые по своему происхождению, унаследованному от предков, родились благородными и почтенными, богатыми и знатными, – ибо им кажется, что не должно быть на земле различия и неравенства между женщинами и женщинами, как на небе есть различие между ангелами и ангелами. Я смешал здесь один вопрос с другим, потому что от этого порока проистекает общение с многими, из-за чего все ревнуют; и так как каждая имеет свою дюжину ангелов-хранителей, то они считаются ходячей и законной монетой.
Я простился с добрым человеком, несколько утешив его, и пошел в свою гостиницу, а через несколько дней отправился в Вальядолид, осмотрев предварительно Бургос и всю Риоху, [249] область плодородную, с превосходным климатом, похожую немного на Андалусию.
Глава XXIII
В Вальядолиде я служил графу Лемос, дону Педро де Кастро, [250] кабальеро, обладавшему большим влиянием, с превосходным воспитанием и свойственной только ему добротой, помимо унаследованной, так как он происходил, по меньшей мере, от крови судей Кастилии – Нуньо Расура и Лайн Кальво, [251] соединенной с кровью португальских королей. Я снискал его расположение, делая для этого очень мало, потому что граф обладал характером таким великодушным, мягким и кротким, что без всякого старания был расположен ко всякому, кто любил его. Тем не менее сначала я не чувствовал себя очень хорошо, ибо мне недоставало того, что необходимо для службы во дворце, – то есть любезно польстить, воспользоваться обманом, передать вежливо и ловко низкую сплетню, притворяться в дружбе, скрывать ненависть; потому что плохо уживаются такие вещи в сердцах открытых и свободных. Я оставляю в стороне суровость и величие придворных, обладающих более напускной неприветливой важностью, а сами они таковы же, как и их слова.
249
Бургос – древний город в Старой Кастилии, известный обилием исторических памятников. Риоха – округ в провинции Логроньо, славившийся своими виноградниками.
250
Педро Фернандес де Кастро, граф Лемос (1560–1634) – государственный деятель, был одним из влиятельнейших министров при Филиппе Ш, председателем Совета Индий, вице-королем Неаполя; обладая огромным состоянием, покровительствовал писателям: его поддержкой пользовались Сервантес, Эспинель и другие.
251
Нуньо Расура и Лаин Кальво… – полулегендарные верховные судьи Кастилии, избранные знатью в противовес королевской власти. Они были независимы и пользовались неограниченной властью, наподобие римских консулов или древнееврейских судей. Лайн Кальво умер в 928 г., Нуньо Расура был его современником, но годы его рождения и смерти неизвестны. Происхождение от этих судей считалось признаком высшего благородства.
Однако я заметил, что самое важное для слуги – это всегда в присутствии сеньора иметь веселое лицо и что в том, что ему приказывают, и даже не приказывают, надлежит быть старательным и услужливым и каждому точно исполнять свою обязанность. Что касается первого, а именно веселого лица, то плохо может это сделать меланхолик; но против этого есть средство, а именно – не показываться перед сеньором, иначе как когда у слуги хорошее настроение: ибо веселость слуг, помимо выполнения ими своих обязанностей, помогает сеньору жить, и если ее не выказывают, он думает, что слуга недоволен своей службой и благодаря этому он у него пробудет недолго. Хотя этот вельможа выказывал настолько хорошее отношение к своим слугам, что сам заставлял их быть очень довольными и служить ему с очень приятным видом, потому что, делая все, что он мог и обязан был делать, он уважал их, где бы они ни находились. И всегда в этом древнейшем доме обладали и обладают таким величием души и любезностью, что проявилось и проявляется теперь в доне Педро де Кастро, обнаружившем с самого раннего детства такое превосходство ума и дарования, соединенных с прирожденными добродетелями, что, когда он был возведен своим королем в самые высокие звания и должности, какими располагает испанская монархия, он пожал чудесные плоды своей репутации, ибо он был в большой милости у своего короля, его очень любили все его подчиненные и его превозносили иностранные нации.
Когда я находился в этом доме в Вальядолиде, [252] появилась большая комета, за много лет предсказанная великими астрологами и угрожавшая главе Португалии. [253] Столько было рассуждений о ней, и некоторые до того неподходящие, что заставляли досыта смеяться; между ними было одно, гласившее, что все большое должно уменьшиться, а малое должно увеличиться. Это мнение дошло до одного маленького человечка, ибо это также касалось и его, так как он был очень недоволен своим малым ростом, потому что, даже нося башмаки на пяти или шести пробках, он все же не мог блистать среди людей. Он был всегда изящным и нарядным, влюбленным и разговорчивым, и даже болтуном не без напыщенности. Во время разговоров он старался не о том, чтобы его суждения могли сравняться с суждениями других, а чтобы его плечи находились на уровне плеч окружавших, а так как это было невозможно, то он, думая, что в этом виноваты поддерживавшие платье шнурки с металлическими наконечниками, поворачивался то одним, то другим боком, так что они все трещали. И вот, когда до него дошло, что комета истолковывается как знамение, что все малое должно увеличиваться, ему втемяшилось, что это говорилось о нем. Ибо мы легко поддаемся и верим в то, чего нам хочется, хотя бы это был такой вздор, как этот. Ему сказали, что я был колдуном и что если я захочу, то могу сделать так, что он вырастет на два-три пальца или больше; но это должно держаться в очень большой тайне, чтобы не узналось, что я обладал таким дьявольским искусством. Когда я проходил по площади, исполняя свои обязанности эскудеро, вместе с другими дворянами – слугами дома, ему указали на меня пальцем, чтобы он мог узнать меня. Те, что вскружили ему голову, не предупредили меня, и он пришел ко мне с хорошо обдуманной речью, предлагая мне дружбу и свое состояние и покровительство на всю жизнь, и в конце концов сказал:
252
Это было между 1574 и 1577 гг.
253
Имеется в виду гибель короля Португалии в Африке в 1578 г., в битве при Алькасаркивире (см. коммент. 265).