Жизнь Маркоса де Обрегон
Шрифт:
В тот день, когда я отправлялся на охоту, по возвращении я находил ее в слезах и в такой тоске и отчаянии, что душа моя радовалась, и это заставляло меня вновь любить ее, как божественное существо. С шестью годами, которые я провел в этом наслаждении, не могло бы сравниться ни прошлое, ни настоящее, ибо эти шесть лет были такими, что только неблагодарность сердца низкого и подлого могла нарушить то, чему было положено такое прочное основание.
Поблизости отсюда жил незначительный человек, правда, не дворянского рода, но с хорошими природными данными, хотя и не обработанными, – ибо он знал немного музыку и немного поэзию; сам он считал себя выдающимся человеком, а в селении, где он жил, он не пользовался почетом и на него даже не обращали внимания. Я взял его для своей охраны и для бесед в свободные часы, когда он составлял мое общество. Я снабдил его платьями, предоставил ему мой стол, он был вторым владельцем моего состояния, и, в конце концов, из ничтожества я сделал его человеком с положением, равным себе. И до и после женитьбы, когда я отправлялся на охоту, он
После того как я перестал отпускать его одного, каждую ночь, когда я возвращался домой, в садах стало появляться привидение, тревожившее собак и пугавшее слуг. Я, хотя и возвращался усталым, вставал, чтобы осмотреть все уголки садов, не столкнусь ли где-нибудь с привидением, и только после этого возвращался в постель. А когда я уходил из постели, моя супруга запиралась изнутри и не открывала, пока не убеждалась, что стучался именно я, говоря, что она запиралась изнутри из боязни привидения. Появление этого призрака продолжалось много дней и месяцев; но я заметил, что в те немногие ночи, когда я оставался на охоте, привидение по ночам не появлялось, и я не мог представить себе, где оно скрывалось; поэтому, вернувшись однажды ночью с охоты, я сказал одному из слуг, чтобы он находился у входа в сад и внимательно следил за этим призраком. Я заперся вместе с супругой в своей комнате, дожидаясь, повторится ли опять то же самое, что бывало в другие ночи; когда собаки начали надрываться от лая, так как привидение было таким огромным, что достигало окон и крыш, я с величайшей поспешностью встал, и когда я встретил оставленного у входа в сад слугу, он сказал мне:
– Пусть ваша милость не утруждает себя, потому что привидение – это Корнелио – ваш любимец, это он устраивает такие проделки, потому что, в то время как ваша милость выходит сюда, он находится у моей госпожи, изменяя вашей милости; как и где он проходит, я этого не знаю, разве только какой-нибудь демон ему помогает, – но я знаю, что это правда и что это происходит уже много дней.
Я был так охвачен яростью, пробежавшей по всем моим жилам, что схватил его за шиворот и нанес несколько ударов кинжалом, говоря:
– Чтобы ты не говорил об этом никому другому и за то, что ты говоришь мне это лишь после того, как преступление совершено.
Я бросил его в маленький подвал и запер дверь отмычкой от дома и сада, и, принуждая себя быть спокойным, хотя грудь и все внутренности мне жгли ревность и бесчестье, я медленно пошел, чтобы прийти домой, несколько успокоившись. Я постучал в дверь комнаты, где находилась моя супруга, и в большом страхе она спросила, не призрак ли я; наконец, признав меня, она открыла дверь, и, увидя меня бледным, потому что она заметила это, как ни старался я скрыть, она сказала:
– Сеньор мой, почему вы так изменились в лице? Да будет проклято Богом это привидение и тот, кто его выдумал, потому что оно причиняет такое беспокойство вам и мне.
Я притворился, насколько мог, говоря, что все это пустяки, а когда я лег в постель, она своими обычными ласками постаралась успокоить меня, благодаря чему я усомнился в ее и моем несчастье. Я мало и плохо спал из-за происходившей в моей груди жестокой борьбы. Встав на рассвете, я позвал охотников и Корнелио с самым веселым лицом, какое я мог сделать; мы отправились в поле, но за целый день я не нашел ни птиц для соколов, ни зверей для собак. Я счел это дурным предзнаменованием, а под вечер предатель Корнелио притворился больным, чтобы вернуться в усадьбу; я отослал его и велел сказать моей супруге, что в трех лигах отсюда у меня была сбита серая цапля и поэтому я не смогу быть с ней эту ночь, так как на рассвете должен отыскать цаплю. Он уехал очень довольный такой безопасностью, а я остался, погруженный в размышления о решении, какое собирался принять.
Глава VII
– Так как было уже поздно и начало темнеть, я послал слуг поднять цаплю, а когда наступила ночь, я, не производя никакого шума, вернулся в усадьбу и, открыв отмычкой потайную дверь сада, прошел прямо в комнату Корнелио; открыв ее, не нашел там никого, – однако в комнате была зажженная свеча. Я взял свечу и пошел в зал, примыкавший к его комнате, посмотреть, не окажется ли он там; я прошел весь зал и в конце его, примыкавшем к другому, нижнему залу, над которым находилось помещение мое и моей супруги, я увидел приставленную к стене лестницу, доходившую до моей комнаты, а у верхнего конца лестницы открытое отверстие в стене, в которое вполне мог пройти человек, закрытое изнутри полотном Тициана, изображающим любовь Венеры и Марса. [418] До этого момента я не верил в мое несчастье. Я отнял от стены лестницу, чтобы не по чему было спуститься и, как гроза, поспешил в свою комнату. Когда я постучал туда, чтобы застать их врасплох, моя супруга подошла открыть мне дверь, а он поспешил поставить ноги на лестницу, но, так как они оказались у него в воздухе, он сорвался вниз, сломав обе ноги в коленях. Я опять запер дверь своей
418
Картина Тициана на сюжет о любви Венеры и Марса неизвестна. Может быть, речь идет о копии картины Тициана «Венера и Адонис», оригинал которой, написанный в 1554 г., находится в музее Прадо, в Мадриде.
– А, изменник, неблагодарный! Вот награда, какую получают неблагодарные обманщики, – и, прижав его к лестнице, я задушил его, нанеся прежде несколько ударов кинжалом. С такой же яростью я поднялся наверх, чтобы убить этим кинжалом мою супругу, но кинжал выпал у меня из рук, и сколько раз я ни пытался сделать это, я всегда оказывался неспособным шевельнуть рукой, чтобы ранить это тело, настолько это было выше моих сил. [419] Наконец я отвел ее вниз и, положив ее рядом с ее возлюбленным – так как я уже не мог причинить ей большего вреда, – я связал ее по ногам и рукам, а у него вырвал из груди сердце и положил его между обоими, чтобы она повседневно видела сердце, в котором она жила, доставляя ему великую радость. Я приволок и другого убитого слугу и сказал ей:
419
Эта сцена является вариацией темы, очень распространенной в литературе того времени.
– Вот это свидетель вашего преступления.
Я опять хотел ее убить, и опять у меня опустились руки, и, наконец, я решил уморить ее голодом и жаждой, давая ей каждый день лишь полфунта хлеба и очень немного воды. Сегодня пятнадцать дней, как она не видела света и не слышала ни единого слова из моих уст, сама она тоже не заговаривала со мной, хотя я своими собственными руками поверг ее в это жалкое состояние. И мне кажется, что прошло не пятнадцать дней, а пятнадцать тысяч лет, и каждый день я переживал пятнадцать тысяч смертей. Таково жалкое состояние, в каком я нахожусь, лишенный всего, что может мне дать утешение, и погруженный в такое отчаяние, что я хотел бы, чтобы Бог сделал меня отверженным от мира, человеком, на котором не лежит никаких обязанностей, чтобы я мог уйти в такие места, где никогда не обитали люди. Так как я рассказал вам это и сообщил о том, чего никто не узнает из моих уст, то я хочу также, чтобы вы своими глазами видели то, что лишило света мои глаза, лишив также надежды увидеть его когда-либо вновь.
И, взяв свечу с подсвечником, он сказал мне, чтобы я следовал за ним. Пройдя через сад, он открыл дверь, за которой были заперты все его несчастья. Передо мной сейчас же открылось одно из самых ужасных зрелищ, какие только видели человеческие глаза. Человек, лежащий с многочисленными кинжальными ранами на теле, другой со сломанными ногами, с разорванным боком, а сердце положено на ступеньке лестницы, около одного из самых прекрасных лиц, когда-либо созданных природой. И, чтоб еще усилить страдание, случилось так, что, когда была открыта дверь, за хозяином вошло несколько собак, которые, увидя несчастную его супругу, бросились лизать ей руки и лицо и так ласкаться к ней, что у меня увлажнились глаза, а у мужа смягчились сердце и душа. Поняв причину его смягчения, я сказал ему:
– Сеньор, я не говорил вам ни слова и не возражал на то, что говорили мне вы, потому что не видел никакого пути к вашему сердцу и потому что вы не давали мне разрешения.
– Так теперь, – ответил кабальеро, – я вам его даю, чтобы вы говорили все, что вам заблагорассудится.
И, отбросив всякий страх вследствие того, что он смягчился, я обратился к нему с такими словами:
– Вы признались мне, сеньор, что первое впечатление от любви вашей супруги, какое проникло в вашу душу, не изгладилось и не изгладится никогда. Вы также сказали мне, что об этом происшествии, будь оно справедливым или нет, не знал никто, кроме этих двух, которые уже не могут разгласить его, а честь или бесчестье людей заключается не в том, что они знают о себе сами, но в том, что знает и говорит о них толпа. [420] Потому что если бы люди предполагали, что другие настолько же знают о них все то, что они сами знают о себе, то многие или все ушли бы куда-нибудь, где люди не могли бы увидеть их. Их смертью вы уничтожили то, о чем могли бы говорить. Ваша супруга жива и, может быть, невиновна, ведь сколько раз вы ни собирались убить ее, вы не могли этого сделать. Я больше ничего не скажу вам, кроме как чтобы вы обратили внимание на нежность, какую в вас вызвали ласка и приветливость, выказанные к ней этими собаками.
420
Эта фраза Эспинеля очень характерна для понимания пресловутой испанской чести. В основе ее лежит идея фамильной и личной репутации. Так понималась честь в средние века, когда она была признаком аристократии. Возрождение стало понимать честь как качество, связанное с добродетелью: «Истинное бесчестье в грехе, а истинная честь в добродетели», – говорит Сервантес в повести «Сила крови». Но эта концепция в XVI–XVII вв. уживается с той «вульгарной» концепцией, которая выражена в приведенной фразе Эспинеля: честь не страдает, если бесчестный поступок не получил огласки. Такое толкование можно найти и в «драмах чести» Кальдерона, и в комедиях Лопе де Вега. Эспинель выражает представление о чести, свойственное дворянству его эпохи.