Жизнь на миссисипи

Твен Марк

— Отлично, — сказал я, — если вы так веселы и жизнерадостны в обыкновенное время, то каковы же вы во время эпидемий?!

Он покачал головой.

— Нет, тут вы ошибаетесь, мы эпидемий не любим. Эпидемия — дело недоходное. Впрочем, я не совсем то хотел сказать: она невыгодна по сравнению с нормальным временем. Неужели вы не догадываетесь почему?

— Нет,

— Подумайте!

— Понятия не имею. Почему же?

— Тут два обстоятельства.

— Ну, какие же?

— Одно — это бальзамирование.

— А другое?

— Другое — лед.

— Как так?

— Видите ли, в нормальное время человек умирает, и его обкладывают льдом, чтобы он мог пролежать один, два, может быть три дня и подождать, пока приедут

друзья. Льда уходит уйма — быстро тает. Мы этот лед оцениваем чуть не на вес золота, а за уход за телом дерем втридорога. Ну а когда начинается эпидемия, умершего волокут на кладбище, как только он испустит дух. В эпидемию на лед совсем нет спроса. То же и с бальзамированием. Когда вам попадается семья, которой бальзамирование по карману, — ваше дело в шляпе. Можете указать им шестнадцать различных способов бальзамирования, хотя на самом-то деле их только одни или два, и родные покойника непременно выберут самый дорогой из всех. Такова человеческая натура — человеческая натура в горе. Они, понимаете, не рассуждают. При таких обстоятельствах им все нипочем. Человек одного только хочет — физического бессмертия для умершего, и готов за это платить. Вам остается только хладнокровно набавлять цену — они на все согласятся. Вы беретесь за мертвеца, которого у вас и даром никто не возьмет, и начинаете свои фокусы с бальзамированием, и через несколько часов он будет стоить ни более ни менее, как шесть сотен, — вот сколько он будет стоить! С этим ничто не может сравниться — разве обмен крыс на бриллианты во время голода. Ну а в эпидемию — как вы не понимаете? — люди не могут дожидаться бальзамирования. Нет, конечно не могут. Эпидемия для нашей торговли — ад. Мы, гробовщики, говорим: губительна, как здоровье. Это у нас такая шутка [20] . Однако мне пора идти. Заходите, когда вам понадобится, то есть я хотел сказать, когда вам случится проходить мимо.

20

Игра слов: health (здоровье) напоминает по звучанию hell (ад).

От радостного возбуждения он, может быть, кое-что и преувеличивал. Я, во всяком случае, ничего но прибавил здесь к его словам.

Этими краткими сведениями о погребении мы ограничимся. Я лично надеюсь быть кремированным. Я как-то высказал это желание моему пастору, и он ответил, как ему казалось, многозначительно:

— На вашем месте, я бы не стал об этом беспокоиться, оно само выяснится — кому гореть, а кому — нет…

Много он понимает! Вся моя родня против кремации.

Глава XLIV. ВИДЫ ГОРОДА

Старый французский квартал Нового Орлеана — прежний испанский — совершенно непохож на американскую часть города, которая расположена за кирпичными зданиями торгового центра. Здесь дома стоят тесно, отличаются суровой простотой и важностью; они все выстроены по одному образцу, только местами заметно приятное разнообразие. Снаружи все они оштукатурены, и почти на каждом этаже есть длинные веранды с железными перилами. Главная красота этих домов в многоцветной окраске темного мягкого тона, который время и непогода придали штукатурке. Он гармонирует со всем окружающим и так же естествен здесь, как пурпур на закатных облаках. Эту красоту подделать невозможно, и ее не встретишь больше нигде в Америке.

Железные решетки — также местная особенность. Их узор часто необыкновенно легок и изящен, воздушен и грациозен; посредине большая монограмма или вензель — тонкая паутина сложных, запутанных очертаний, сплетенная из стали. Эти старинные решетки ручной работы теперь сравнительно редки и соответственно дороги. Они превратились в антикварную вещь.

Наша компания пользовалась счастливой возможностью бродить по этому

старинному кварталу с талантливейшим писателем Юга, автором «The Grandissimes». В его лице Юг нашел искусного изобразителя своей истории и внутренней жизни. В самом деле, я определенно знаю, что неопытный глаз и рассеянный ум могут по книгам этого писателя увидеть Юг, понять его, судить о нем яснее и основательнее, чем при личном общении с Югом.

Когда мистер Кэбл рядом с вами, смотрит за вас, и описывает, и объясняет, и освещает вам все, то бродить но этому старому кварталу — истинная радость, к у нас появляется живое ощущение невидимых или неясно видимых вещей — ощущение живоо и вместе с тем смутное, расплывчатое; вы сами схватываете лишь резкие черты, но не улавливаете тонких оттенков или улавливаете их неясно, силой воображения; так не знающий Альпийских гор близорукий чужеземец стоит перед широкой и смутной панорамой Альп рядом с вдохновенным, всезнающим и дальнозорким местным уроженцем.

Мы побывали в старинном отеле «Сент-Луис», в котором теперь помещается городское управление. В нем ничего особо примечательного нет, но о нем, как и о нью-йоркской Музыкальной академии, можно сказать, что если когда-либо метла или лопата и поработали здесь, то, во всяком случае, этому нет никаких очевидных доказательств. Удивительно, что капуста, трава и тому подобное не растут в Музыкальной академии! Без сомнения, это объясняется тем, что скамьи заслоняют свет и что окучивать всходы мояшо только в боковых проходах. Уже тот факт, что капельдинеры выращивают букетики для бутоньерок в самом здании, показывает, чего можно было бы достичь, если бы во главе учреждения стоял человек, сведущий в земледелии.

Мы посетили также старинный собор и красивый сквер перед ним; в первом царил священный полумрак, второй был залит ярким, чисто земным светом и прелестен благодаря апельсиновым деревьям и цветущим кустам. Затем под жаркими лучами солнца мы проехали среди чащи домов и очутились иа широкой равнине — и увидели виллы, и водяные насосы для осушки города, и большой выгон, где разгуливали дети и коровы; затем проехали мимо старого кладбища, где, как нам сказали, лежит прах некоего бывшего пирата; но мы приняли это на веру и не посетили его. У этого пирата страшная, кровавая биография, но, пока он жил в уединении и хранил незапятнанными славу своего имени и величие своих прежних подвигов, все от мала до велика уважали и почитали его; когда же он в конце концов опустился до политики и стал презренным олдерменом, общество извергло его и отвернулось от него со слезами. Когда он умер, над ним поставили памятник и мало-помалу его опять стали почитать, — но почитать как пирата, а не как олдермена. Теперь все честные, великодушные люди помнят только, чем он был, и милосердно забывают, чем он стал.

Оттуда мы ехали несколько миль через болота, по высокой насыпной дороге, с каналом по одну сторону и с густым лесом — но другую; там и сям вдалеке виднелась верхушка растрепанного, с торчащими ветками, обросшего мхом кипариса, и четко рисовался на фоне неба его силуэт, причудливый, как яблони на японских картинах, — такова была наша дорога и ее окрестности. Порою в канале мирно проплывал аллигатор или на берегу мелькала, отражаясь в воде, живописная фигура негра, следившего за поплавком, подобно неподвижной статуе.

Наконец мы добрались до Вест-Энда — группы гостиниц летнего, дачного типа с просторными верандами вокруг всего дома, где у самых ступенек плескались волны широкого голубого озера Поншартрен. Мы обедали на нижней веранде, над самой водой; главным блюдом была знаменитая рыба «помпано», восхитительная, как не слишком тяжкий грех.

Тысячи людей приезжают каждый вечер по железной дороге и в экипажах в Вест-Энд и в Испанский форт, обедают здесь, слушают оркестр, прогуливаются на открытом воздухе при свете электрических фонарей, катаются на яхтах по озеру и вообще развлекаются.