Жизнь Наполеона
Шрифт:
ГЛАВА XLVIII
О МИНИСТРАХ
Великим несчастьем для Наполеона было то обстоятельство, что на престоле он проявил три слабости, отличавшие Людовика XIV. Он по-ребячески увлекся великолепием придворной жизни; он назначал министрами глупцов и, если и не заявлял, как Людовик XIV по поводу Шамильяра, что он их воспитывает, то, во всяком случае, считал себя способным разобраться в любом деле, как бы ни были нелепы те доклады, которые они ему представляли. Словом, Людовик XIV боялся талантливых людей, а Наполеон их не любил. Он держался того мнения, что во Франции никогда не будет сильной партии, кроме якобинцев. Он устранил от дел Люсьена и Карно, выдающихся людей, обладавших именно теми качествами, которых ему самому недоставало. Он любил - или терпел около себя - Дюрока, князя Невшательского, герцога Масского, герцога Фельтрского, герцога Бассанского, герцога Абрантеса, Мармона, графа де Монтескью, графа Сессака, и т. д., и т. д., - все они были людьми вполне порядочными и достойными уважения, но общество, склонное к насмешке, всегда считало их тупицами. Когда отравленный воздух двора вконец развратил Наполеона и развил его самолюбие до болезненных размеров, он уволил Талейрана и Фуше, заменив их самыми ограниченными из всех своих льстецов (Савари и герцог Бассанский). Император дошел до того, что считал себя способным в течение двадцати минут разобраться в любом, самом сложном вопросе. Путем невероятного, непосильного для всякого другого человека напряжения внимания он старался понять сущность доклада, донельзя многословного и беспорядочного - словом, доклада, составленного глупцом, не имевшим представления о данном предмете. Графа де С[ессака], одного из своих министров, Наполеон называл "старой бабой" и, однако, не увольнял его. Созвав, по возвращении из какого-то путешествия, своих министров, он сказал им: "Я не Людовик XV, я не меняю министров каждые полгода". После этого вступления он перечислил им все те недостатки, которые им приписывались. Ему казалось, что он знает все и обо всем осведомлен и что ему нужны только секретари, которые излагали бы его мысли. Это, может быть, справедливо для главы республики, ибо там государство извлекает пользу из способностей даже самого заурядного гражданина, но не для правителя деспотии, не терпящей никаких представительных учреждений, никакого незыблемого закона!
Самые большие успехи герцог Бассанский пожинал в тех случаях, когда ему удавалось угадать еще не высказанное мнение императора по тому или иному вопросу. Не такую роль играл Сюлли при Генрихе IV, и такую роль не взял бы на себя ни один порядочный человек, призванный служить монарху, в особенности если этот монарх, обуреваемый чудовищной жаждой деятельности, всякое ассигнование пятидесяти франков желал облечь в форму особого декрета.
ГЛАВА XLIX
ЕЩЕ О МИНИСТРАХ
Вот уже двести лет, как министрами во Франции называют людей, подписывающих четыреста официальных бумаг в день и дающих званые обеды; какое нелепое существование! При Наполеоне эти бедняги изнуряли себя работой, и притом такой, в которой мысль не участвовала, то есть самой нелепой. Чтобы угодить императору, надо было всегда уметь ответить на вопрос, занимавший его в ту минуту, когда к нему являлись. Например, назвать общую стоимость инвентаря всех военных госпиталей. Министра, который не мог ответить на подобный вопрос без запинки и с таким видом, точно он весь день только об этом и думал, смешивали с грязью, даже если бы по своим дарованиям он был равен герцогу Отрантскому. Когда Наполеон узнал, что Крете, лучший министр внутренних дел, который когда-либо ему служил, смертельно заболел, он сказал: "Так и должно быть. Человек, которого я назначаю министром, через четыре года уже не должен быть в состоянии помочиться. Это большая честь для его семьи, а ее судьба навсегда обеспечена". Такого рода деятельность доводила несчастных министров до полного одурения. Почтенному графу Дежану однажды пришлось взмолиться о пощаде. Он под диктовку императора вычислял военные расходы и до такой степени опьянел от цифр и подсчетов, что вынужден был прекратить работу и сказать Наполеону, что ничего уже больше не понимает. Другой министр заснул над своими бумагами в то время, когда Наполеон говорил с ним, и проснулся только через четверть часа, причем во сне продолжал разговаривать с императором и отвечать ему: а это был один из самых даровитых министров Наполеона. Министры бывали в милости периодами, длившимися от одного месяца до шести недель. Когда кто-нибудь из этих несчастных замечал, что он уже не пользуется благоволением своего повелителя, он начинал работать с удвоенным рвением, его лицо становилось желтым, и он еще больше заискивал перед герцогом Бассанским. Внезапно, совершенно неожиданно для всех, опальные сановники снова оказывались в чести: их жены снова получали приглашения на интимные придворные вечера, и министры не помнили себя от восторга. Такая жизнь убивала человека, но скучать при этом было некогда. Месяцы летели, словно дни. Когда император бывал доволен своими министрами, он назначал им дотацию в десять тысяч ливров годового дохода. Однажды, убедившись в том, что по вине герцога Масского он сделал какой-то крупный промах, Наполеон повалил герцога в его красной мантии на диван и несколько раз ударил кулаком; на другой день, устыдившись этой выходки, он послал герцогу шестьдесят тысяч франков. Я слышал, как один из самых храбрых его генералов (граф Кюриаль) доказывал, что пощечина, полученная от императора, является не бесчестием, а лишь выражением недовольства главы Франции. Это верно, но рассуждать так можно, лишь отрешившись от многих предрассудков. В другой раз император каминными щипцами прибил князя Невшательского. Герцог Отрантский, единственный из министров Наполеона, обладавший действительно выдающимся умом, самовольно освободил себя от той огромной канцелярской работы, посредством которой остальные министры старались снискать благоволение монарха. Князь Беневентский был только primus inter pares[1], а его pares, министры других дворов, были не более как глупцы. Ему никогда не приходилось преодолевать значительные затруднения. Герцог Отрантский сумел спасти правительство, окруженное врагами, а установленный им неусыпный надзор уживался с некоторой видимостью свободы и нимало не стеснял огромное большинство французского народа. Герцоги Масский и Фельтрский неспособны были даже на то, чтобы заниматься механической канцелярской работой. Император, которого раздражала бездарность герцога Фельтрского, поручил графу Лобо просматривать все, что тот писал; морской министр граф Декре и министр внутренних дел Монталиве, будучи умными людьми, однако, делали одни только глупости: первый не догадался выслать под видом пиратских судов двести фрегатов и этим сокрушить английскую торговлю; он не сумел достаточно быстро обучить матросов на Зейдерзе и совершил еще тысячу других оплошностей. По милости второго "почетные стражи", которые должны были задержать каких-нибудь пятьсот - шестьсот болтунов, бранивших правительство в кофейнях, вместо этого самым несправедливым и возмутительным образом повергли в скорбь тысячи семейств. Но граф Монталиве хотел стать герцогом. А между тем он был выдающийся человек! В 1810 году голос общества подсказывал императору целый ряд назначений. В министры юстиции прочили Талейрана, Фуше или Мерлена; в начальники генерального штаба - Сульта; в военные министры - Карно или маршала Даву; главным интендантом предлагали назначить Дарю; министром внутренних дел - Шап-таля; министром финансов - Мольена или Годена; государственным секретарем Реаля; начальниками особых ведомств намечали Беранже, Франсе, Монталиве, Тибодо; членами Государственного совета - Левуайе д'Аржансона, Лезе-Марнезиа, графа Лобо, Лафайета, Сэ, Мерлен де Тионвиля. Как известно, Наполеон отчасти последовал этим указаниям. Все же в числе его министров оказалось четыре - пять человек столь ничтожных, что назначение их, бесспорно, свидетельствует о ненависти Наполеона к талантливым людям. Через несколько лет состав его министров, несомненно, стал бы значительно хуже. Люди, в годы революции приобретшие подлинный опыт в государственных делах, за это время окончательно прониклись бы отвращением к политике или вымерли бы, а молодые люди, которые пришли бы им на смену, только стремились перещеголять друг друга в раболепстве. Угодить герцогу Бассанскому было для всех величайшим счастьем. Выказать при дворе этого герцога способность мыслить - значило навсегда погубить себя и его глазах. Его любимцами были те, о ком молва утверждала, что они не умеют читать.
[1] Первый среди равных (лат.).
ГЛАВА L
Как могла Франция жить при министрах, державшихся столь нелепого пути? Франция жила благодаря сильнейшему соревнованию, которое Наполеон возбудил во всех слоях общества. Подлинным законодательством для французов был призыв славы. Всюду, где появлялся император - а он постоянно объезжал свою огромную империю - человек, действительно имевший заслуги, если только ему удавалось пробиться сквозь строй императорских министров и придворных чинов, мог быть уверен в том, что получит щедрую награду. Последний аптекарский ученик, работавший в лавке своего хозяина, был воодушевлен мыслью, что стоит только ему сделать великое открытие - и он получит крест Почетного Легиона с графским титулом в придачу. Статуты ордена Почетного Легиона были единственной религией французов: их одинаково уважали как сам монарх, так и его подданные. Никогда еще со времен древнеримских венков из дубовых листьев знак отличия не жаловался по такому мудрому выбору, никогда еще среди тех, кого им награждали, не было такого большого числа действительно достойных людей. Все те, кто принес пользу отечеству, получили этот орден. Вначале его раздавали несколько неразборчиво, но впоследствии число людей, не обладавших заслугами, составило менее десятой доли общего числа награжденных[1].
[1] В настоящее время наблюдается обратное явление. Если вы желаете иметь перечень самых ничтожных, самых глупых, самых подлых людей Франции, - возьмите списки тех, кто за последние три года был награжден орденом Почетного Легиона.
ГЛАВА LI
О ГОСУДАРСТВЕННОМ СОВЕТЕ
Большинство основных декретов, не касавшихся назначений, направлялись в Государственный совет. Пройдет много времени, прежде чем кто-нибудь из монархов сможет завести у себя нечто подобное наполеоновскому Совету. Наполеон унаследовал от революции всех талантливых людей, сложившихся под ее воздействием. Исключение составляло только очень незначительное число лиц, слишком выделявшихся в качестве членов той или иной партии. Вследствие своего презрения к людям, безразличия к назначению их на те или иные должности и нежелания противиться обстоятельствам Наполеон заживо похоронил в недрах Сената несколько человек, которые - одни по своей честности, другие по своим дарованиям - принесли бы гораздо большую пользу в Государственном совете. К числу их принадлежали генерал Канкло, Буасси д'Англа, граф Лапарап, Редерер, Гарнье, Шапталь, Франсуа де Нешато, Семонвиль. Граф Сьейес, Вольней, Ланжюине были слишком известны своими либеральными, опасными взглядами. Вольней в день заключения конкордата предсказал Наполеону все те неприятности, которые папа доставил ему впоследствии. За исключением этих лиц в Государственный совет вошло все, что имелось лучшего при данных условиях. Он был разделен на пять секций: Законодательная, Внутренних дел, Финансовая, Военная, Морская. Когда военный министр представлял какой-либо декрет, например об уставе Дома Инвалидов, император направлял его в военную секцию, где были рады случаю раскритиковать министра. Затем декреты обсуждались в соответствующей секции шестью членами Государственного совета и четырьмя докладчиками. Было еще семь восемь аудиторов. Секция вырабатывала проект, который печатался параллельно с проектом министра: каждый из четырех докладчиков получал по экземпляру, и оба проекта обсуждались в заседании под председательством императора или великого канцлера Камбасереса. Очень часто декрет снова направлялся в секцию, по пять - шесть раз заново перерабатывался и столько же раз в печатном виде раздавался членам Совета, прежде чем император решался его подписать. Вот замечательное усовершенствование, которое Наполеон внес в деспотию! Вот достойная власть, которую знающий свое дело министр неизбежно приобретает при государе слабом или, по крайней мере, таком, который лишь наполовину разбирается в делах! На заседании Государственного совета император показывал себя в полном блеске. Более острый ум нс-возможно себе представить. Он неизменно поражал всех даже в делах, казалось бы, наиболее чуждых его военной профессии, например, при обсуждении гражданского кодекса. Благодаря своей изумительной безграничной, блистательной проницательности он во всех решительно вопросах улавливал либо совсем новые, либо малозаметные стороны. Он облекал свои мысли в живую, образную форму, находил для них удачные, меткие выражения, которым самая неправильность его речи, всегда звучавшей несколько странно (ибо он не умел вполне правильно говорить ни по-французски, ни по-итальянски), придавала еще большую выразительность. Он очаровывал своей прямотой и добродушием. Однажды при обсуждении какого-то разногласия, возникшего между ним и папой, он сказал: "Да, вам-то это легко говорить, но если папа скажет мне: "Сегодня ночью мне явился архангел Гавриил и возвестил то-то и то-то", - я буду обязан ему поверить". Среди членов Государственного совета были уроженцы Юга, легко увлекавшиеся, далеко заходившие в своей горячности и нередко, как, например, граф Беранже, не удовлетворявшиеся малоубедительными доводами. Император не ставил им этого в вину: напротив, он зачастую обращался к ним, спрашивая их мнения: "Ну-ка, барон Луи, что вы об этом скажете?" Руководствуясь своим природным здравым смыслом, он неоднократно отменял устарелые нелепости, сохранившиеся в Уложении о наказаниях. Он превосходно рассуждал, когда спорил по юридическим вопросам со старым графом Трельяром. Некоторые из самых разумных статей Гражданского кодекса, особенно в разделе о браке, составлены Наполеоном[1]. Заседания Совета поистине доставляли наслаждение. Как в присутствии Наполеона, так и без него председательствовал Камбасерес. В этой роли он проявлял необычайное искусство и глубокий ум. Он отлично резюмировал прения. Умеряя самолюбие отдельных членов Совета, отмечая все ошибки и высказываясь за наиболее разумное решение, он как нельзя более способствовал проявлению всякого вопроса. Государственному совету мы обязаны изумительной системой французской администрации, о которой, несмотря на то, что ею насильственно были нарушены давние обычаи, и поныне еще с сожалением вспоминают Бельгия, Италия и Рейнские провинции. Император не хотел ни поощрять среди граждан опасных склонностей, при республике слывших добродетелями, ни основывать особые школы, наподобие Политехнической, для подготовки судей и образованных чиновников. Он был так далек от всего этого, что ни разу не посетил важнейшего военного учебного заведения - Политехнической школы, не только оправдавшей, но и превзошедшей надежды философов, которыми она была основана, и пополнившей армию отличными батальонными командирами и капитанами. Несмотря на эти два обстоятельства, несколько ее ухудшавшие, администрация во Франции представляла собой лучшее, что только может быть создано. Все в ней было определенно, разумно, свободно от нелепостей. Находят, что в ней было слишком много бумажной волокиты и бюрократизма. Те, кто приводит это возражение, забывают, что император решил ничего, ровно ничего не сохранять из стеснительных для него порядков, существовавших при республике. Деспот говорил своим подданным: "Вы можете сидеть сложа руки, мои префекты сделают за вас все. Взамен этого сладостного покоя вы будете отдавать мне только ваших детей и ваши деньги". Так как большинство генералов разбогатело, обворовывая казну, то необходимо было путем контроля и ревизий добиться того, чтобы хищения стали невозможны. Никогда ни у одного деспота не будет таких слуг, как граф Франсуа де Нант, управлявший ведомством косвенных налогов, которое давало сто восемьдесят миллионов в год, и граф Монталиве, ведавший путями сообщения, обходившимися в тридцать - сорок миллионов. Граф Дюшатель, суровый управляющий ведомством государственных имуществ, хотя и получил свое назначение благодаря жене, однако превосходно выполнял свои обязанности. Граф Лавалет, начальник почтового ведомства, мог, как и герцог Отрантский, скомпрометировать пол-Францпи; однако он делал в этом отношении лишь строго необходимое. За это следует поздать ему хвалу, это свидетельствует о высокой порядочности. Граеф Дарю, честнейший человек в мире, как никто другой, умел снабжать армию. Граф Сюсен был отличным начальником таможенного ведомства. Император был смертельным врагом торговли, создающей независимых людей, и граф Сюсси, насквозь царедворец, никогда не выступал в защиту торговли, против своего повелителя. Мерлен, председатель кассационного суда, и Поле де Ла-Лозер, ведавший полицией, превосходно выполняли свои обязанности. Печать являлась в руках императора послушным орудием, которым он пользовался для унижения и посрамления всякого, кто вызывал его неудовольствие. Но хотя он был вспыльчивого нрава и в гневе не знал удержу, однако жесткость и мстительность были ему чужды. "Он оскорблял людей гораздо больше, нежели карал", - говорил о нем один из тех, на кого его гнев обрушивался с особенной силой. А ведь граф Реаль был человеком, быть может, более значительным, чем все остальные, одним из тех людей, которых деспоту следовало бы приблизить к себе. Все, что было сколько-нибудь выдающегося в Государственном совете, принадлежало к числу старых либералов, слывших якобинцами и продавшихся императору за титулы и двадцать пять тысяч франков в год. Большинство этих талантливых людей повергались ниц перед орденской лентой[2] и по своей угодливости немногим уступали графам Лапласу и Фонтану. Государственный совет был превосходен до того момента, когда император окружил себя двором, то есть до 1810 гола. Тогда министры начали открыто стремиться стать тем, чем они были при Людовике XIV. Возражать против проекта декрета, внесенного кем-либо из министров, теперь значило совершить глупость и тем самым поставить себя в смешное положение. Еще несколько лет - и высказать в докладе, представленном в секции, мнение, расходящееся с мнением министра, было бы сочтено за дерзкую выходку. Всякая прямота в выражении мыслей возбранялась. Император призвал в Государственный совет нескольких лиц, не только не воспитавшихся на идеях революции, по и усвоивших в своих префектурах привычку к безграничной угодливости и слепому преклонению перед министрами[3]. Высшей заслугой префекта считалось умение вести себя наподобие военачальника, действующего в завоеванной области. Граф Реньо де Сен-Жан-д'Анжели, самый бессовестный человек в мире, постепенно приобретал в Государственном совете тираническую власть. Отсутствие порядочных людей становилось ощутительным; дело было не в продажности (сомнительной была честность одного лишь Реньо), но не стало тех порядочных, хотя и грубоватых людей, которым ничто не может помешать говорить правду, даже если она неприятна министрам. Братья Каффарелли были людьми именно такого склада. Но эта прекрасная черта с каждым днем все больше высмеивалась, становилась все более "средневековой". Одни лишь графы Дефермон и Андреосси со свойственным им задором осмеливались не преклоняться перед проектами, исходившими от министров. Так как министры по своему тщеславию неуклонно проводили проекты, выработанные в их канцеляриях, то место членов Государственного совета мало-помалу заступили чиновники, и проекты декретов обсуждались одним только императором в тот момент, когда нужно было их подписывать. Ко времени падения империи Государственный совет, создавший гражданский кодекс и французскую администрацию, утратил почти всякое значение, и те, кто умел разгадывать замыслы министров, говорили, что его надо упразднить. В последние годы своего царствования император часто созывал заседания кабинета министров; к участию в них он привлекал кое-кого из сенаторов и членов Государственного совета. Там обсуждались дела, в которые нельзя было посвятить полсотни людей. Это и был подлинный Государственный совет. Заседания эти имели бы огромное значение, если бы можно было вдохнуть в них дух независимости но отношению хотя бы к влиятельным министрам, ибо о независимости по отношению к монарху говорить не приходится. Но кто посмел бы сказать в присутствии графа Монталиве, что управление внутренними делами непрерывно ухудшается? Что каждый день знаменует утрату того или иного благодеяния революции? Упразднив светский разговор, Наполеон иной раз, в особенности ночью, все же чувствовал потребность в общении с людьми. Он искал пищи для своего ума. Во время беседы у него являлись мысли, к которым он не пришел бы, размышляя в одиночестве. Удовлетворяя эту склонность, он в то же время испытывал того, с кем говорил; или, вернее сказать, на другой день политик припоминал то, что накануне слышал мыслитель. Так, однажды в два часа ночи он спросил одного военного из числа своих приближенных: "Что будет во Франции после меня?". "Ваше величество, ваш преемник, который справедливо будет опасаться, как бы в свете вашей славы он не показался ничтожным, постарается подчеркнуть недостатки вашего правления. Поднимут шум из-за пятнадцати или двадцати миллионов, которые вы не разрешаете вашему министру военного снабжения уплатить несчастным Лодевским купцам, и т. д. и т. д.". Император стал обсуждать с ним все эти вопросы по-философски, с полной откровенностью, с величайшей простотой и, можно сказать, самым вдумчивым и учтивым образом. Спустя два месяца на заседании кабинета министров рассматривалась жалоба какого-то поставщика. Военный, с которым император за месяц до того беседовал, начал говорить. "Ну, - прервал его император, - я хорошо знаю, что вы на стороне поставщиков". Это совершенно не соответствовало действительности.
[1] См. отчеты Локре, хотя они очень бесцветны. [2] Например, граф Франсе. [3] Моле, Шовлен, Фревиль и Невиль.
ГЛАВА LII
О ДВОРЕ
В 1785 году существовало общество, иначе говоря, люди, равнодушные друг к другу, собирались в салонах и таким образом доставляли себе если не бурные наслаждения, то, по крайней мере, удовольствие, весьма утонченное и постоянно возобновляющееся. Удовольствие, доставляемое пребыванием в обществе, стало настолько необходимым, что в конце концов заглушило потребность в великих наслаждениях, связанных с самой сущностью природы человека, с пылкими страстями и высокими добродетелями. Все возвышенное и сильное исчезло из сердец французов. Исключением, в редких случаях, являлась любовь[1]. Но поскольку проявления сильных чувств обычно бывают разделены весьма значительными интервалами, а удовольствия, испытываемые в салонах, доступны всегда, общество во Франции благодаря деспотическому владычеству светского языка и манер приобрело необычайную привлекательность. Незаметным образом эта изысканная учтивость совершенно уничтожила в богатых классах французской нации всякую энергию. Сохранилась личная смелость, источником которой является безграничное тщеславие, непрестанно поддерживаемое и усиливаемое в сердцах учтивостью. Вот что представляла собою Франция в ту пору, когда прекрасная Мария-Антуанетта, желая доставить себе удовольствия, на которые может притязать хорошенькая женщина, превратила двор в общество. Отныне благосклонный прием в Версале оказывался человеку не потому, что он носил титул герцога или пэра, а потому, что г-жа де Полиньяк соизволила найти его приятным[2]. Выяснилось, что король и королева не особенно умны. Король вдобавок был человек безвольный; будучи по этой причине доступен влиянию всех тех, кто навязывал ему свои советы[3] он не сумел ни всецело довериться премьер-министру, ни воссесть на колесницу общественного мнения[4]. Бывать при дворе давно уже стало делом малоприбыльным, а когда первые реформы г-на Неккера ударили по друзьям королевы[5], эта истина стала явной для всех. С этого момента двор перестал существовать[6]. Революция началась с энтузиазма, охватившего возвышенные души людей всех классов. Правое крыло Учредительного собрания оказало неуместное сопротивление; чтобы сломить его, нужно было проявить энергию: это значило призвать на поле брани всех молодых людей среднего класса, в которых чрезмерная учтивость не ослабила воли[7]. Все короли Европы объединились против якобинства. Тогда Францию обуял благородный порыв 1792 года. Потребовался новый приток энергии, и во главе всех дел стали люди еще более низкого происхождения или совсем еще юные[8]. Самыми выдающимися из наших генералов оказались простые солдаты, принявшиеся с легкостью командовать стотысячными армиями[9]. В эту эпоху, самую великую в летописях Франции, учтивость была запрещена законом. Все лица, проявлявшие учтивость, с полным основанием возбуждали против себя подозрения народа, окруженного изменниками и заговорами, и мы видим, что этот народ был не так уж неправ, когда опасался контрреволюции[10]. Однако ни законы, ни восторженные порывы не в силах искоренить привычки, издавна усвоенные целым народом или отдельными личностями. Когда кончился террор, французы с упоением стали вновь предаваться удовольствиям светской жизни[11]. В салоне Барраса Бонапарт впервые познал те изысканные, чарующие наслаждения, которые может доставить утонченное общество. Однако, уподобляясь тому рабу, который пришел на афинский рынок нагруженным червонцами, но без мелкой монеты, он обладал умом слишком возвышенным, воображением слишком пылким и страстным для того, чтобы когда-либо иметь успех в салонах. К тому же он начал бывать в них, когда ему исполнилось двадцать шесть лет и его непреклонный характер уже вполне сложился. В первое время после возвращения Наполеона из Египта Тюильрийский двор напоминал вечер на биваке. Та же простота, непринужденность, отсутствие остроумия. Однако только г-жа Бонапарт время от времени, словно украдкой, воскрешала былую изысканность. Ее влияние и общество ее дочери Гортензии мало-помалу несколько смягчили железный характер первого консула. Он стал восхищаться учтивостью г-на де Талейрана и его умением вести себя в свете. Совершенство манер дало г-ну де Талейрану возможность держать себя необычайно свободно[12]. Бонапарт убедился в двух вещах: в том, что, если он хочет быть монархом, ему нужно создать двор, чтобы пленить податливый французский народ, на который слово "двор" оказывает неотразимое действие, и в том, что он во власти военных. Первый же заговор преторианцев мог свергнуть его с престола и стоить ему жизни[13]. Свита, состоящая из обер-гофмаршала, камергеров, конюших, министров, придворных дам, не могла не производить впечатления на генералов гвардии, которые тоже ведь были французами и питали врожденное уважение к тому, что именуется двором. Но деспот был подозрителен; его министр Фуше даже среди жен маршалов имел своих шпионов. У императора было целых пять полиции[14], следивших одна за другой. Одно слово, в котором звучало недостаточное восхищение деспотизмом, а тем самым особою деспота, могло навсегда погубить человека. Он возбудил до крайних пределов, честолюбие всех и каждого. При монархе, который был когда-то лейтенантом артиллерии, и при маршалах, начавших с профессии деревенских музыкантов или учителей фехтования[15], каждый аудитор стремился стать министром[16], каждый сублейтенант мечтал о шпаге коннетабля. Наконец, император задумал в два года переженить всех своих придворных. Ничто так не закрепощает человека, как женитьба[17], а выполнив свое намерение, он стал требовать добрых нравов. Полиция грубейшим образом вмешивалась в дела одной дамы, весьма несчастной, муж которой состоял при дворе[18]. Генералы и молодые люди, из которых состоял этот двор, никогда не знали учтивости, господство которой кончилось в 1789 году[19]. Этого было более чем достаточно для того, чтобы помешать возрождению любви к обществу. Общество перестало существовать. Каждый замкнулся в своей семье; настала эпоха супружеской верности. Один генерал, мой приятель, хотел устроить званый обед на двадцать человек. Он отправился заказать его к Вери, в Пале-Рояль. Выслушав его, Вери сказал: "Вы, конечно, знаете, генерал, что я обязан сообщить о вашем обеде полиции, чтобы она прислала на него своего агента". Генерал очень удивился и еще больше того рассердился. Вечером, встретив на совещании у императора герцога Отрантского, он говорит ему: "Черт возьми! Это неслыханное дело: я не могу пригласить к обеду двадцать человек без участия вашего агента!" Министр извиняется, но не соглашается отменить это условие; генерал возмущен. Наконец Фуше, проявив догадливость, говорит генералу: "Покажите мне список приглашенных". Тот вручает ему список. Не прочтя и трети значившихся в нем имен, министр улыбнулся и вернул генералу список, заявив: "Нет надобности приглашать незнакомых вам лиц". А ведь все двадцать приглашенных были высокие сановники! Ничто, кроме общественного мнения, не возбуждало в императоре такой ненависти, как дух светского общества. Он в бешенстве запретил "Интриганку", пьесу автора, продавшегося власти[20] - но в ней дерзали вышучивать камергеров, высмеивали придворных дам, от прихоти которых при Людовике XV зависело производство в чин полковника. Меткое изображение нравов столь далекой эпохи глубоко возмутило Наполеона: автор осмелился насмехаться над двором![21] Среди людей, от природы склонных к насмешке и охотно рисковавших своим благополучием ради удачного словца, каждый месяц появлялись новые колкие остроты; это приводило Наполеона в отчаяние. Иной раз смелость доходила до того, что сочинялись песенки: в этих случаях он целую неделю был мрачен и вымещал свое раздражение на начальниках своих пяти полиций. Его досада еще усугублялась тем обстоятельством, что он весьма живо ощущал удовольствие иметь двор. Второй брак Наполеона обнаружил еще другую слабость в его характере. Ему льстила мысль, что он, артиллерийский лейтенант, достиг того, что женился на внучке Марии-Терезии. Суетная пышность и церемониал двора, казалось, доставляли ему столько же удовольствия, как если бы он родился принцем. Он дошел до такой степени безумия, что забыл свое первоначальное звание - сына революции. Фридрих, король Вюртембергский, подлинный монарх, на одном из тех съездов, которые Наполеон созывал в Париже, чтобы оправдать в глазах французов свой императорский титул, сказал ему: "Я не вижу при вашем дворе исторических имен; я приказал бы повесить всех этих людей или же заполнил бы ими свою прихожую". Это был, пожалуй, единственный существенный совет, которому Наполеон когда-либо последовал, притом с усердием, в достаточной мере смешным. Тотчас же сто самых знатных семейств Франции стали просить г-на де Талейрана, чтобы он устроил их на придворные должности. Император удивленно заметил: "Когда я хотел иметь молодых дворян в своих войсках, я не мог найти желающих". Наполеон напомнил знатным фамилиям, что они были знатны без него; они забыли об этом. Но уступать этой слабости он, по собственному признанию, мог только соблюдая величайшую осторожность: "Потому что всякий раз, когда я прикасался к этой струне, сердца их трепетали, как конь, у которого слишком натянут повод". Он угнетал единственную страсть французов - тщеславие. Пока он угнетал только свободу, все восхищались им. Наполеон, в молодые годы сильно нуждавшийся и весь поглощенный серьезными занятиями, был, тем не менее, весьма неравнодушен к женщинам. Его невзрачная наружность, маленький рост, бедность не могли внушить ему смелость и обеспечить успех. Здесь нужно было обладать храбростью в малых дозах. Я вполне допускаю, что он робел перед женщинами. Он страшился их насмешек; и этот человек, не знавший страха, в годы своего величия отомстил им тем, что постоянно и притом цинично выражал им свое презрение, которого он не проявлял бы, если бы испытывал его на самом деле. Когда он еще не достиг могущества, он писал своему другу, полковому казначею Рэ по поводу одного страстного увлечения своего брата Люсьена: "Женщины подобны палкам, облепленным грязью: стоит только прикоснуться к ним, непременно запачкаешься". Этим малоизящным сравнением он намекал на те неблаговидные поступки, которые женщины иной раз заставляют нас совершать. Слова эти оказались пророческими. Наполеон ненавидел женщин потому, что безумно боялся насмешек, на которые они такие мастерицы; встретившись на званом обеде с г-жою де Сталь, которую ему так легко было бы привлечь на свою сторону, он грубо заявил, что ему нравятся только женщины, занимающиеся своими детьми. Говорят, будто он хотел обладать и через посредство своего камердинера Констана[22] действительно обладал почти всеми женщинами своего двора. Одна из них, незадолго перед тем вышедшая замуж, на второй день после своего появления в Тюильри говорила своим приятельницам: "Боже мой, я не помню, чего нужно от меня императору; я получила приглашение явиться к восьми часам в его личные покои". Когда на другой день дамы спросили ее, видела ли она императора, она залилась краской. Император, сидя за столиком, при сабле, подписывает декреты. Дама входит: он, не вставая, предлагает ей лечь в постель. Вскоре после этого он с подсвечником в руках провожает ее и снова садится читать, исправлять, подписывать декреты. На самое существенное в свиданий уходило не более трех минут. Зачастую его мамелюк находился тут же, за ширмой[23]. С мадмуазель Жорж у него было шестнадцать таких свиданий, и во время одного из них он вручил ей пачку банковых билетов. Их оказалось девяносто шесть. Всеми этими делами ведал камердинер Констан. Иногда Наполеон предлагал даме снять рубашку и отсылал ее, не сдвинувшись с места. Такое поведение императора возмущало парижских женщин. Его манера выпроваживать их через две - три минуты, зачастую даже не отстегнув сабли, и снова садиться за свои декреты казалась им невыносимой. Этим он подчеркивал свое презрение к ним. Если бы он хоть немного отличил какую-нибудь из них, так, чтобы ее можно было считать его любовницей, и кинул ей две префектуры, двадцать дипломов на звание капитана и десять аудиторских должностей, которые она могла бы распределить по своему усмотрению, - все в один голос заявили бы, что он любезнее Людовика XIV. Что ему стоило это сделать? Разве он не знал, что по представлению своих министров он иной раз давал назначения людям, которым покровительствовали их любовницы? Он был жертвой боязни проявить свою слабость. А ведь здесь дело обстояло так же, как и с религией. Разве опытному политику надлежало считать слабостью то, что привлекло бы к нему всех женщин? Они не стали бы так восторженно махать платками при вступлении Бурбонов. Но он ненавидел их, а страх не рассуждает. Жена одного из его министров согрешила один-единственный раз; он имел жестокость сказать об этом мужу. Бедняга, обожавший свою жену, упал в обморок. "И вы, Маре, воображаете, что вы - не рогоносец? Ваша жена в прошлую среду изменила вам с генералом Пир..." Нельзя вообразить ничего более пошлого, можно даже сказать более глупого, чем те вопросы, которые он предлагал женщинам на балах парижского муниципалитета. Этот обворожительный человек мрачным, скучающим тоном спрашивал: "Как вас зовут? Чем занимается ваш муж? Сколько у вас детей?" Когда он хотел оказать даме особое внимание, он задавал ей еще четвертый вопрос: "Сколько у вас сыновей?" Для дам, имевших доступ ко двору, высшей милостью считалось приглашение на интимный прием к императрице. После пожара во дворце князя Шварценберга император пожелал отличить нескольких дам, которые при этой великой опасности, возникшей внезапно, среди блестящего бала, проявили твердость духа. Прием, назначенный в Сен-Клу, начался в восемь часов. Кроме императора и императрицы, присутствовали семь дам и г-да де Сегюр, де Монтескью и де Богарне. В довольно тесной комнате семь дам в пышных придворных туалетах расселись вдоль стен, в то время как император, сидя за маленьким столиком, просматривал бумаги. После пятнадцати минут глубокого молчания он поднялся и заявил: "Я устал работать; позовите Коста, я посмотрю планы дворцов". Барон Коста, человек чрезвычайно спесивого вида, является, держа под мышкой кипу планов. Император желает узнать, какие расходы предположены на будущий год в Фонтенебло, где за пять лет должны быть закончены все сооружения. Он начинает сам просматривать смету, время от времени, останавливаясь, чтобы делать г-ну Коста замечания. Произведенные последним расчеты количества земли, потребной для засыпки какого-то пруда, кажутся ему неправильными: он начинает сам делать вычисления на полях доклада; забыв посыпать цифры песком, он стирает их и пачкает себе руки. Он ошибается в подсчете; г-н Коста на память называет ему цифры. За это время он два или три раза обращается к императрице: "Что же дамы все время молчат?" Тогда приглашенные шепотом, в двух - трех словах выражают восхищение универсальностью талантов его величества. Затем снова воцаряется гробовая тишина. Проходит еще три четверти часа; император снова обращается к императрице: "Дамы все время молчат. Друг мой, вели принести лото". Звонят; приносят лото; император продолжает свои вычисления. Он велит подать себе лист бумаги и все пересчитывает заново. Время от времени он из-за своей стремительности делает ошибку и раздражается. В эти неприятные минуты игрок в лото, объявляющий номера, еще более понижает голос; он почти беззвучно шевелит губами. Окружающие его дамы с трудом угадывают цифры, которые он называет. Наконец бьет десять часов, унылая игра в лото прекращается; вечер закончен. В прежние времена люди, вернувшись в Париж, всюду рассказывали бы о приеме в Сен-Клу. Теперь этого уже недостаточно; создать двор - дело нелегкое. Императору на редкость повезло: счастливая звезда столкнула его с человеком, словно созданным для того, чтобы возглавить двор. То был граф де Нарбонн, вдвойне сын Людовика XV[24]. Он хотел назначить графа гофмейстером императрицы Марии-Луизы, но императрица, как это ни удивительно, имела мужество воспротивиться этому решению. "У меня нет причин быть недовольной нынешним моим гофмейстером, графом де Богарне". "Но ведь он так туп!" "Об этом вашему величеству следовало подумать при его назначении. Но раз уж он состоит при мне, невозможно уволить его без всякого к тому основания, а главное - без моего согласия". Император не догадался сказать графу де Нарбонну: "Вот вам пять миллионов на один год и неограниченные полномочия по части всех этих безделок; создайте мне приятный двор". Одного присутствия этого обворожительного человека было бы достаточно. Императору следовало хотя бы поручить графу заготовить для него некоторый запас любезных светских фраз. Министр полиции не замедлил бы любую из них объявить верхом совершенства. Вместо этого император словно нарочно образовал двор из самых скучных людей, каких только можно было найти. Князь Невшательский, обер-шталмейстер, отнюдь не способствовал оживлению общества, в котором он почти всегда имел хмурый вид. Г-н де Сегюр в свое время был человек весьма любезный[25], чего никак нельзя сказать о г-дах де Монтескью, де Богарне, де Тюренне и даже о бедняге Дюроке, который, по слухам, был с императором на "ты", когда они оставались вдвоем. Нельзя представить себе ничего более бесцветного, чем сборище всех этих шталмейстеров и камергеров. Что касается последних, то число их в дворцовых приемных не превышало двенадцати; вдобавок это был всегда одни и тот же состав, и среди них - ни одного, кто способен был бы разогнать скуку, царившую при дворе. Я склонен думать, что император, совершенно не умевший занимать общество, недолюбливал людей, обладавших этим талантом, который так необходим при дворе, если хотят, чтобы двор соперничал с буржуазией. Все придворные в Сен-Клу были весьма приличными людьми. При этом дворе, снедаемом честолюбием, совсем не было мелкой подлости; но зато там царила удручающая скука. Император ни на минуту не переставал быть гением. Он по природе своей неспособен был развлекаться. В театре он либо скучал, либо увлекался до такой степени, что следил за спектаклем и наслаждался им с тем же напряженным вниманием, с каким работал. Так, например, прослушав "Ромео и Джульетту" и арию "Ombra adorata, aspetta" в исполнении Крешентини, он обезумел от восторга, а придя в себя, тотчас послал певцу орден Железной короны. То же происходило с ним, когда он смотрел Тальма в пьесах Корнеля, или читал Оссиана, или когда, по его распоряжению, на вечерах у принцессы Полины и королевы Гортензии играли старинные кадрили и он с увлечением танцевал. У него никогда не было хладнокровия, необходимого для того, чтобы быть любезным; словом, Наполеон не мог быть Людовиком XV. Так как искусства за время Революции и с момента падения ложной учтивости сделали огромные успехи, а император обладал отличным вкусом и к тому же требовал, чтобы все те деньги, которые он щедро раздавал в виде жалованья и наград, расходовались, празднества в Тюильри и Сеп-Клу были восхитительны. Недоставало только людей, которые умели бы развлекаться. Не было возможности вести себя непринужденно, отдаваться веселью: одних терзало честолюбие, других - страх, третьих волновала надежда на успех. Во времена Людовика XV карьера придворного была предначертана, только необычайные обстоятельства могли что-либо в ней изменить. Хорошенькая герцогиня Бассанская дает балы, имеющие большой успех. Первые два милы, третий очарователен. Император, увидев ее в Сен-Клу, заявляет ей, что министру не подобает принимать гостей во фраке, и в конце концов доводит ее до слез. Очевидно, у высших сановников общество могло собираться лишь постольку, поскольку оно пребывало в состоянии сдержанности, принуждения и скуки. Злейшие враги встречались друг с другом. Интимных дружков не существовало. Низость придворных не выражалась в любезностях, как это было при Людовике XV. Граф Лаплас, канцлер сената, устраивает сцену жене, потому что она одета недостаточно нарядно на приемах у императрицы. Бедняжка, женщина очень кокетливая, покупает восхитительное платье, настолько восхитительное, что, к несчастью, оно обращает на себя внимание императора, который, войдя в зал, прямо подходит к ней и в присутствии двухсот человек говорит: "Как вы одеты, госпожа Лаплас! Ведь вы уже старуха! Такие платья годятся для молоденьких женщин; в вашем возрасте они уже невозможны". К сожалению, г-жа Лаплас, известная своими претензиями, как раз переживала тот трудный момент, когда красивой женщине следует признаться себе, что она уже немолода. Бедняжка вернулась домой совсем расстроенная. Эта выходка была настолько жестока, что сенаторы, дружески расположенные к г-же Лаплас, хотя сами и не затрагивали этого больного вопроса, однако готовы были, если бы она с ними заговорила об этом, признать монарха неправым. Но г-н Лаплас во всеуслышание заявил жене: "Что за нелепая мысль, сударыня, нарядиться как молоденькая девушка! Вы никак не хотите примириться с тем, что стареете. А ведь вы уже не молоды! Император прав!.." Целую неделю все только и говорили, что об этих словах, характерных для придворного; надо признать, что благородства в них было мало и что вся эта история не делает чести ни господину, ни слуге.
[1] Мы не говорим здесь о тех девяти десятых общества, которые не обладают ни учтивостью, ни влиянием. [2] "Мемуары" де Безанваля. [3] Даже Пезе, посоветовавшего ему высморкаться. [4] Оказывая поддержку мудрому Тюрго. [5] Г-н де Куаньи. [6] Не подлежит сомнению, что все это будет блестяще изложено в посмертном сочинении г-жи де Сталь, которая, по своему дарованию, была призвана написать "Дух законов" общества. [7] Г-да Барнав, Мунье, Тибодо, Беранже. Буасен де-Англа, братья Мерлены и т. д. и т. д. [8] Дантон, Сен-Жюст, Колло д'Эрбуа, д'Эглантин и все те члены Конвента и якобинской партии, которые проявили такую энергию. [9] Генерал Гош, сын фруктовщицы; Моро, студент-юрист. [10] См. перечень заговоров этих лет в "Биографиях современников" Мишо. [11] "Балы жертв", салон г-жи Тальен. [12] Анекдот о вишнях: "У вашего величества лучшие во всей империи вишни". [13] Напомню блестяще задуманныи заговор генерала Малле в октябре 1812 года. [14] Полиция самого Фуше, агенты главного инспектора жандармерии, префекта полиции, начальника почтового ведомства и, наконец, тайная полиция, непосредственно подчиненная императору. [15] Виктор, герцог Беллюнский, был музыкантом в Валансе. Ожеро учителем фехтования в Неаполе; в нем принял участие Талейран, в то сремя бывший французским послом; когда в Неаполе вспыхнуло восстание, он дал Ожеро двадцать пять луидоров, чтобы тот попытал счастья во Франции. [16] По примеру г-на Моле. [17] С 1808 по 1810 год. Одному богатому парижскому ювелиру, у которого были три дочери, он велел передать следующее: "Генерал N. женится на старшей из ваших дочерей, которой вы дадите пятьдесят тысяч экю приданого". Отец, придя в отчаяние, спешит в Тюильри, куда он имел доступ, и молит императора о пощаде; тот повторяет ему те же слова и добавляет: "Генерал N. завтра сделает предложение, а послезавтра состоится свадьба". Брак оказался весьма счастливым. [18] Г-жи Рапп. [19] Министр Ролан, явившийся к королю в башмаках без пряжек. [20] Этьсна. [21] Песенка Мишо: Хоть на вес золота теперь Мы ценим нашего героя, Будь легче он для нас - поверь, Его б мы оценили вдвое. Песенка пошляка Мартенвиля, за которую ему, по особому о нем попечению герцога Ровиго, было предписано лечение душами в Шарантоне. [22] Точно переведено из сочинений Гольдемита. [23] Этот мамелюк и Констан, получавшие от своего повелителя по двадцать тысяч ливров ежегодной ренты, проявили величайшую неблагодарность: они даже не последовали за ним на остров Эльба. Они живут сейчас в Париже в полное свое удовольствие. [24] Тот самый граф де Нарбонн, который, будучи в начале революции военным министром, объявил войну всем державам и совершал свои военные объезды в сопровождении г-жи де Сталь. [25] Монарх поручил ему выработать церемониал императорского двора (объемистый том в 396 страниц, изданный в 1808 году Галавом) и разделаться с философией в Академии, в день приема в число ее членов графа Траси. Было забавно слышать, в каких высокопарных выражениях обер-камергер осуждал бедную философию. В 1817 году, оказавшись без должности, обер-камергер примкнул к либералам.
ГЛАВА LIII
ОБ АРМИИ
Назначения, которые Наполеон делал во время постоянных своих смотров, опрашивая солдат и сообразуясь с мнением полка, были весьма удачны; назначения, исходившие от князя Невшательского, никуда не годились[1]. Ума, а тем более малейших признаков пылкой любви к родине было достаточно, чтобы человека неизменно обходили повышением. Очевидно, однако, глупость считалась необходимой только для офицеров гвардии, от которых прежде всего требовалась полная невозмутимость во всем, что касалось политики. Они должны были быть слепыми орудиями воли Магомета. Общественное мнение считало желательным замену начальника главного штаба герцогом Далматским или графом Лобау. Князю Невшательскому назначение любого из них доставило бы большее удовольствие, нежели им самим. Тяготы, связанные с этой должностью, неимоверно его утомляли; он целыми днями сидел, положив ноги на письменный стол, развалясь в кресле, и вместо того, чтобы отдавать распоряжения, на все обращенные к нему вопросы отвечал посвистыванием. Великолепны по своим качествам во французской армии были унтер-офицеры и солдаты. Так как найти заместителя для военной службы можно было только за большие деньги, то все сыновья мелкой буржуазии волей-неволей шли в солдаты, а благодаря обучению в военных школах они читали "Эмиля" и "Записки о галльской войне" Юлия Цезаря. Не было сублейтенанта, который не питал бы уверенности, что стоит ему храбро сражаться и не попасть под шальное ядро - и он станет маршалом Империи. Эта блаженная иллюзия сохранялась до производства в чин бригадного генерала. Тогда в прихожей вице-коннетабля военным становилось ясно, что преуспеть - если только не представится случай совершить подвиг на глазах у великого человека - можно только путем интриг. Начальник главного штаба окружил себя подобием двора, чтобы подчеркнуть свое превосходство над теми маршалами, которые - он сам это сознавал - были талантливее его. По своей должности князь Невшательский ведал производством во всех войсках, расположенных за пределами отечества, от военного министра зависело лишь производство тех, кто служил в пределах Франции, где, по общему правилу, повышение давалось только за боевые заслуги. Однажды в заседании Совета министров почтенный генерал Дежан, министр внутренних дел, генерал Гассенди и некоторые другие в один голос стали упрашивать его величество назначить батальонным командиром артиллерийского капитана, стяжавшего большие заслуги на службе внутри страны. Военный министр напомнил, что за последние четыре года император трижды вычеркивал фамилию этого офицера в декретах о производстве в более высокий чин. Все, отбросив официальную сдержанность, уговаривали императора. "Нет, господа, я никогда не соглашусь дать повышение человеку, который уже десять лет как не был в бою; но ведь всем известно, что мой военный министр умеет хитростью добиться моей подписи". На другой день император, не читая, подписал декрет о назначении этого достойного человека батальонным командиром. На войне император после победы или просто удачного дела одной какой-нибудь дивизии всегда устраивал смотр. Объехав в сопровождении полковника ряды и поговорив со всеми солдатами, чем-либо отличившимися, он приказывал бить сбор: офицеры толпой окружали его. Если кто-либо из эскадронных командиров был убит в бою, он громко вопрошал: "Кто самый храбрый капитан?" В пылу энтузиазма, возбужденного победой и присутствием великого полководца, люди говорили искренне, и ответы их были чистосердечны. Если самый храбрый капитан не обладал нужными для эскадронного командира способностями, его повышали в чине по ордену Почетного Легиона, а затем император снова задавал вопрос: "После него кто же самый храбрый?" Князь Невшательскнй карандашом отмечал награждения, и как только император направлялся в другой полк, командир полка, в котором он побывал, утверждал офицеров в новых должностях. В эти минуты мне нередко приходилось видеть, как солдаты плакали от любви к великому человеку. Одержав победу, этот изумительный полководец приказывал немедленно составить список тридцати сорока человек, представляемых к награждению орденом Почетного Легиона или к повышению по службе. Списки эти, зачастую составленные на поле битвы, нацарапанные карандашом, почти всегда собственноручно подписанные Наполеоном и, следовательно, по сей день хранящиеся в государственных архивах, когда-нибудь после его смерти явятся волнующим историческим документом. В тех весьма редких случаях, когда генерал не догадывался составить список, император грубовато заявлял: "Я жалую такому-то полку десять офицерских и десять солдатских крестов Почетного Легиона". Такой способ награждения несовместим со славой. Когда он посещал госпитали, перенесшие ампутацию и находившиеся при смерти офицеры, над изголовьями которых булавками были приколоты красные кресты Почетного Легиона, решались иной раз просить его о награждении орденом Железной короны. Однако он не всегда удовлетворял такие просьбы: это была высшая военная награда. Культ доблести, непредвиденность событий, всепоглощающее влечение к славе, заставлявшие людей через четверть часа после награждения с радостью идти на смерть, - все это отдаляло военных от интриг.
[1] Князь Невшательский обладал всеми нравственными качествами, присущими порядочному человеку, но в его способностях позволительно усомниться. В конце рукописи - следующее суждение: Князь Невшательский, последовательно занимавший в Версале ряд низших придворных должностей, сын человека, который своими географическими трудами снискал расположение Людовика XV, никогда не испытывал того восторга перед республикой, которым в молодости горело большинство наших генералов. Это был законченный продукт того воспитания, которое давалось при дворе Людовика XVI; весьма порядочный человек, ненавидевший все, что носило отпечаток благородства или величия. Из всех военных он наименее способен был постичь подлинно римский дух Наполеона; вот почему он хотя и нравился деспоту своими замашками царедворца, однако постоянно раздражал великого человека своими взглядами, проникнутыми духом старого порядка. Сделавшись начальником главного штаба и князем, он долго раздумывал над тем, какой формулой вежливости ему надлежит заканчивать свои письма. Известно, что приближенные к нему льстецы производили тщательные розыски в Национальной библиотеке; но ни одно из предложений не показалось ему приемлемым; в конце концов он решил заканчивать свои письма без всякой формулы вежливости и просто подписывать их своим княжеским именем: Александр. Впрочем, в частной жизни он обладал всеми добродетелями; он был ничтожен лишь как правитель и полководец. Несмотря на некоторую резкость, он был приятен в обществе.
ГЛАВА LIV
ЕЩЕ ОБ АРМИИ
Постепенно дух армии менялся; из суровой, республиканской, героической, какою она была при Маренго, она становилась все более эгоистичной и монархической. По мере того как шитье на мундирах делалось все богаче, а орденов на них все прибавлялось, сердца, бившиеся под ними, черствели. Те из генералов, которые с энтузиазмом отдавались военному делу (например, генерал Дезэ), были удалены из армии или отодвинуты на второй план. Восторжествовали интриганы, и с них император не решался взыскивать за проступки. Один полковник, который обращался в бегство или прятался где-нибудь во рву всякий раз, когда его полк шел в атаку, был произведен в бригадные генералы и назначен в одну из внутренних областей Франции. Ко времени похода в Россию армия уже до такой степени прониклась эгоизмом и развратилась, что готова была ставить условия своему полководцу[1]. Вдобавок бездарность[2] начальника главного штаба, наглость гвардии, которой во всем оказывалось предпочтение[3] и которая давно уже, на правах неприкосновенного резерва, не участвовала в боях, отвращали от Наполеона множество сердец. Воинская доблесть нисколько не уменьшилась (солдат из народа, обуреваемого тщеславием, всегда будет готов тысячу раз рискнуть жизнью, чтобы прослыть самым храбрым из всей роты), но, утратив привычку к повиновению, солдаты перестали быть благоразумными и бессмысленно расточали свои физические силы, вместе с которыми, естественно, гибла и храбрость. Один из моих приятелей, полковник, по пути в Россию рассказал мне, что за три года через его полк прошло тридцать шесть тысяч человек. Образованность, дисциплина, выдержка, готовность повиноваться ослабевали с каждым годом. Некоторые маршалы, как, например, Даву или Сюше, еще имели власть над своими корпусами: большинство же, казалось, сами насаждали беспорядок. Армия утратила сплоченность. Отсюда те победы, которые казакам, этим плохо вооруженным крестьянам, суждено было одержать над самой храброй армией всего мира. Я видел, как двадцать два казака, из которых самому старшему, служившему второй год, было лишь двадцать лет, расстроили и обратили в бегство конвойный отряд в пятьсот французов; это случилось в 1813 году, во время Саксонской кампании[4]. Эти казаки оказались бы бессильными против республиканской армии времен Маренго. А так как подобной армии уже не будет, то монарх, повелевающий казаками, повелевает миром[5].
[1] "Ставить условия" кажется мне неточным: возможно, я запамятовал, как было дело. [2] Осторожно: вместо "бездарность" - "ошибки". [3] Приказ по армии, объявленный в Москве 10 октября, относительно тех унтер-офицеров и солдат, которые были не в силах делать по десять лье в день. [4] Под Герлицем, в нескольких шагах от дома, где только что скончался герцог Фриульский. [5] См. "Путешествие в Вену в 1809 году" г-на Каде-Гассикура. Он не продажный писака. Эта глава связывает главы о Государственном совете и о дворе с ходом событий.