Жизнь после жизни

Аткинсон Кейт

— Надо же, Фриц вознамерился нас запугать, — приговаривал мистер Миллер, спокойно прилаживая лампу, как в походной палатке.

В бомбоубежище именно он поддерживал общее присутствие духа. Пройдя, как и Хью, через фронтовые окопы, он говорил, что угрозы немца ему нипочем. Таких набиралась целая компания: Крайтон, Ральф, мистер Миллер, даже Хью, — пройдя сквозь огонь, грязь и воду, они решили, что такое не может повториться дважды.

— Чего он пыжится, этот старый Ганс, а? — успокаивал он одного из перепуганных малышей. — Хочет мне тихий час испортить?

Мистер Миллер всегда говорил о немцах в единственном

числе: это Фриц, Отто, Германн, Ганс, а иногда и сам Адольф с высоты четырех миль сбрасывал на них смертоносные фугасы.

Миссис Миллер (Долли), воплощавшая собой торжество опыта над надеждой (в отличие от своего мужа), раздавала «угощение»: чай, какао, печенье и хлеб с маргарином. Щедрые душой Миллеры не страдали от нехватки продовольствия, потому что у их старшей дочери Рене были «связи». В свои восемнадцать лет Рене полностью сформировалась во всех отношениях и, похоже, была девушкой не слишком строгих правил. Мисс Хартнелл всячески показывала, что считает Рене настоящей оторвой, хотя и не гнушалась подкормиться за ее счет. Урсуле казалось, что один из младших отпрысков семейства Миллер на самом-то деле сын Рене, а не миссис Миллер, просто им удобнее было растить всех скопом.

«Связи» Рене были весьма сомнительными, а пару недель назад Урсула заметила ее в кофейном салоне на втором этаже «Черинг-Кросс-отеля», где соседская дочь изящно потягивала джин в компании холеного и явно состоятельного мужчины, у которого на лбу было написано «бандит». «Хлыщ, каких свет не видел», — посмеялся тогда Джимми. Рожденный в честь окончания войны за окончание всех войн, Джимми готовился уйти на новую войну. В своем учебном лагере он получил несколько дней увольнения, и они с Урсулой укрылись в «Черинг-Кросс-отеле», потому что на Стрэнде обезвреживали неразорвавшуюся бомбу. Они слышали канонаду корабельных пушек, установленных на лафетах между Воксхоллом и Ватерлоо, — бум-бум-бум, — но бомбардировщики, видимо, летели дальше в поисках иных целей.

— Они когда-нибудь умолкают? — спросил Джимми.

— Кажется, нет.

— На фронте и то безопаснее, — усмехнулся он.

Джимми пошел в армию рядовым, хотя ему предлагали офицерские погоны. Но он предпочел служить «вместе с ребятами». («Кто-то ведь и офицером должен быть, — недоумевал Хью. — И желательно с мозгами».)

Ему хотелось набраться опыта. По его словам, он готовился стать писателем, а где можно наиболее полно и глубоко, понять человеческую природу, если не на войне? «Писателем?! — возмутилась Сильви. — Боюсь, его колыбель качала рука злой феи». По разумению Урсулы, она имела в виду Иззи.

Они с Джимми великолепно проводили время. В военной форме Джимми выглядел потрясающе, и, где бы они не появлялись, для них были открыты все двери, даже в злачных местах на Дин-стрит и Арчер-стрит, в «Boeuf sur le Toit» на Орандж-стрит, где царила весьма раскованная, если не сказать рискованная, атмосфера, — Урсулу даже стали посещать некоторые сомнения по поводу младшего брата. Исключительно ради постижения человеческой природы, говорил он. Они жутко напились и немного подурачились, вырвавшись за пределы тесного подвала Миллеров.

— Дай мне слово, что не погибнешь, — сказала Урсула, когда они ощупью, как слепцы, брели по Хеймаркет, слушая, как где-то вдалеке стираются с лица земли лондонские кварталы.

— Уж постараюсь, — ответил Джимми.

Ей

было холодно. Лежа в воде, она мерзла все сильнее. Нужно было двигаться. Но как? Сил не осталось. Сколько же времени она так пролежала? Десять минут? Десять лет? Время остановилось. Похоже, остановилось все. Кроме омерзительного смешения зловоний. Лежала она в подвале. Об этом говорила репродукция «Мыльных пузырей», непостижимым образом державшаяся на мешке с песком у нее перед глазами. Неужели ей суждено умереть, глядя на эту слащавость? Но потом слащавость показалась наименьшим злом, потому что в Урсулу вдруг вцепилось кошмарное привидение. Черные глаза на пепельно-сером лице, неряшливые клочья волос.

— Ты не видела моего маленького? — выговорило привидение.

Урсула не сразу поняла, что это происходит с ней наяву. Над ней нависала миссис Эпплъярд, вся в грязи и пепле, в потеках слез и крови.

— Ты не видела моего маленького? — повторила она.

— Нет, — прошептала Урсула пересохшими от пыли губами.

Она закрыла глаза, а когда с трудом разлепила веки, миссис Эпплъярд рядом не было. Наверное, соседка ей пригрезилась в горячечном бреду. А может, это и впрямь был призрак миссис Эпплъярд, если обе они попали в суровое чистилище.

Ее внимание опять привлекло платье Лавинии Несбит, свисающее с рейки для картин в жилище Миллеров. Только это было не платье Лавинии Несбит. У платья же не бывает рук. Не рукавов, а именно рук. С пальцами. Зато Урсуле кто-то оттуда подмигивал: это была черная эмалевая кошка с глазком-стразом, поймавшим лунный свет. С рейки свисало обезглавленное и обезноженное туловище самой Лавинии Несбит. От этого уму непостижимого зрелища в горле Урсулы забурлил смех. Он так и не вырвался наружу, потому что над ней что-то сдвинулось — то ли балка, то ли кусок стены — и ее, как тальком, густо запорошило пылью. Сердце беспорядочно заколотилось. Это была неумолимая бомба замедленного действия, ждущая своего часа.

Впервые Урсулу охватила паника. Помощи ждать не приходилось. Не надеяться же на безумное привидение. Ей суждено было умереть в подвале дома по Аргайл-роуд, наедине с «Мыльными пузырями» и обезглавленной Лавинией Несбит. Окажись поблизости Хью, или Тедди, или Джимми, или Памела — уж они бы сделали все возможное, чтобы только вытащить ее отсюда, чтобы ее спасти. Они — родные души. Но поблизости не было ни одной родной души. Урсула слышала свои стоны — стоны раненой кошки. Ей было себя невыносимо жаль, будто она стала кем-то другим.

Миссис Миллер сказала:

— Что ж, думаю, самое время выпить по чашечке какао, вы не против?

Мистер Миллер опять забеспокоился о сестрах Несбит, и Урсула, которой уже невмоготу было терпеть подвальную клаустрофобию, сказала:

— Пойду-ка я их потороплю. — И вскочила с шаткого стула под вой и свист фугасной бомбы прямо над головой.

Прогремел чудовищный громовой раскат, а за ним раздался оглушительный треск — это разверзлась стена ада, выпустив наружу всех демонов; потом включился сокрушительной силы насос, который вырывал из ее тела кишки, легкие, сердце, желудок, даже глазные яблоки. «Последний — вечный день восславлю я».^{92} Вот это оно и есть, подумала она. Так приходит смерть.